Цвета расставаний - Бернхард Шлинк Страница 31

– А вот и ты! – Она слегка притянула его к себе и поцеловала в голову.

До сих пор он всегда спрашивал: «Хорошо выспалась?» – сейчас не получилось. Но не мог он и спросить: «Отдохнула?» или «Ну, как ты?». Но и ничего не сказать он тоже не мог.

– Я был с девочками.

– Поужинаем как-нибудь со всей семьей? – (И позвать еще этого мужчину с серьезным взглядом и тенями на щеках и подбородке? Но он этого не сказал.) – Как ты думаешь?

Он представил себе девчонок, как они, взглянув на его мать, всякий раз подталкивают друг друга и хихикают или прикрывают ладонью рот. Нет уж, этого совсем не нужно.

– Я думаю, они хотят оставаться между собой.

– А ты просто спроси как-нибудь. И привет от меня передай. – И так как он ничего не сказал, она спросила: – Или мне пройти мимо них?

– Нет. Я сам спрошу.

Потом они лежали на лежаках, как обычно, но ничего не было как обычно. Обычно, когда он натыкался в «Томе Сойере» на особенно веселое, или удивительное, или волнующее место, он толкал мать и читал ей это место вслух, и они его обсуждали. И он снова и снова поднимал глаза от книги, смотрел на людей, на собак, на кем-то запущенного змея, на игрушечный парусник, который кто-то ставил на воду, и указывал матери на то, что казалось ему интересным. Он просил у матери бутылку сока, или яблоко, или печенье, и они делали перерыв на сок, яблоко или печенье. Проходило какое-то время, он толкал ее и спрашивал: «Идем купаться?»

А теперь он сидел рядом с ней и молчал. Он понимал, что так неправильно, и пытался замаскировать это, якобы целиком уйдя в книгу. Он не поднимал глаз и, когда она к нему обращалась, бормотал что-то в ответ, не глядя на нее, словно не мог оторваться от книги. Когда наконец она спросила, идет ли он с ней купаться, он вскочил, забежал в воду, поплескался там, не оглядываясь на нее, и вернулся к лежаку, не дожидаясь ее.

Думала ли мать, что все в порядке, просто он немного отвлечен чем-то, рассеян, невнимателен? Он не знал, что она думает. Он только знал, что иначе не может. Он заметил, что она удивлена, может быть, и озабочена. Но объяснений от него не требовала.

7

Только когда он уже лежал в кровати, она, пожелав ему спокойной ночи, спросила:

– Серьезный мой, что случилось?

– Про что ты?

Она засмеялась теплым ласковым смехом и погладила его по голове и по щеке:

– Ты знаешь. Но если сегодня ты не хочешь об этом говорить, я спрошу тебя и завтра.

И что тогда? Он знал, что, может быть, еще день он сможет выдержать, но два – точно нет. И то, что он все равно скажет послезавтра, почему не сказать сегодня?

– Они тебя видели. Девчонки. Тебя и того мужчину. В дюнах.

Вспоминая это лето десятилетия спустя, он не мог понять реакцию матери. Она могла спросить: «И что же они видели?» – покачать головой и, немножко раздражаясь и немножко развлекаясь, все отрицать, и он был бы удовлетворен. Но вместо этого она спросила:

– И как же случилось, что они тебе об этом рассказали?

– Они… Мы…

Он не хотел рассказывать, что они делали в яме. Но он чувствовал: они с матерью оказались в такой ситуации, что она врать не станет и ему врать нельзя. Словно обрушилась разделявшая их стена – стена авторитета, стена возраста, стена пола. И он все-таки рассказал, что они делали.

– Было хорошо?

– Хорошо, но это было неправильно.

– Неправильно? – Она серьезно посмотрела на него. – Ничто из того, что между мальчиками и девочками хорошо, не может быть неправильным. Ни раздевания, ни взгляды, ни прикосновения. – Она усмехнулась. – Тебе еще так много предстоит открыть в девочках, в себе с девочками, – так много хорошего. Как это может быть неправильно!

– А ты и этот мужчина?

– И это тоже хорошо, очень хорошо. – Ее взгляд оторвался от него, стал мечтательным.

Он не решался потревожить ее мечту. Но потом все-таки спросил:

– А отец? Это разве не его?

Ее взгляд вернулся к нему.

– Да, это так. Когда я снова увижу отца, это будет его, только его. Но теперь я здесь, и это хорошо. Этот мужчина… Он так напомнил мне…

– Кого?

– Он не вернулся с войны. Мы были знакомы всего одну неделю, потом госпиталь переезжал, и его отправили на Восток, а меня на Запад. И этого, хорошего, у нас не было. Было слишком много дел, и мы были слишком робкими. – Она усмехнулась, снова уйдя в свою мечту. – Ну вот теперь у нас это все-таки было.

8

Перестав скрывать свою близость с этим мужчиной, она переменилась. Ее походка стала стремительнее, движения шире, свободнее. Когда она что-то описывала и объясняла жестами, ей случалось опрокинуть вазу с цветами или сбросить со стола бокал вина. И тогда она смеялась, и в ее смехе слышалось ликование, а в голосе – подъем, возбуждение, даже когда речь шла о чем-то будничном. Ее лицо светилось, ее глаза сияли – мальчик еще никогда не видел в ней такого света.

И еще она никогда не была так нежна с ним. Когда они шли, она часто прижимала его к себе, когда стояли на пляже или в воде, она часто обнимала его и часто целовала в волосы, в плечо или даже в губы, просто так. Это действовало на мальчика иначе, чем те привычные нежности его матери, его бабушек и теток, когда взрослые естественно распоряжались ребенком. Это было уважительно, бережно.

А потом наступила жара. Метеорологи говорили о волне тепла, о тропических ночах, об опасности пожаров в лесах и полях. На острове пожары не угрожали. Но жара налегла на остров, как мягкая теплая пена, и все стало двигаться медленнее: персонал, отдыхающие, лошади, перевозившие на свободном от автомобилей острове людей и грузы, собаки и кошки, которые вообще шевелились, только когда солнце сгоняло их с отысканного в тени места. На пляже больше не строили замков и не играли; люди лежали на лежаках или в их тени.

И мать тоже стала медлительнее. В ее движениях появились тяжесть, вялость, которых мальчик в ней раньше не замечал. Ему это нравилось; нежности матери тоже стали тяжелыми и вялыми, и ему казалось, что он может от них уклоняться. Однажды, когда она в четыре часа вернулась к нему, она принесла с собой какой-то запах, который ему понравился, у нее такого не было; он спросил ее, она помотала головой, и запаха он больше не чувствовал. Но она все еще могла что-нибудь на столе опрокинуть или со стола сбросить и все еще смеялась над этим, удивленно и беззаботно.

Несколько раз мальчик шел следом за матерью, видел, как они встречаются за деревней с тем мужчиной, приветствуют друг друга и уходят в дюны. На том же месте они прощались три часа спустя, мать высвобождалась из объятий мужчины, и он оставался стоять там.

Каждый день мальчик встречался с сестрами. Моника отличалась от Биргит не только шрамиком на шее. Она была быстрее, бойчее, смелее. Она удирала от родителей, утащив тент от солнца. Так что они могли валяться в яме, не мучаясь от жары. Но тела их были горячи, в головах плыло, и, когда у одной из сестер или у мальчика возникала мысль «Будем?», она возникала и у остальных, и они раздевались, и смотрели друг на друга, и трогали друг друга, и иногда пытались целоваться – по-настоящему целоваться, но как-то с этим не освоились. Им было хорошо, от своего тела и от тела другого они испытывали радость, которая отнюдь не стремилась к высшей точке, к завершению, но была лишь чувственным удовольствием.