Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий Страница 30

– Но… почему?..

Устремленные на меня водянистые глазки лучились садистическим наслаждением.

– Как это почему, дражайшая Александра Родионовна? А вы как думали? Мне – доказательства собирать, бегать, высунув язык, а вам – развлекаться? Несправедливо. Теперь мы с вами одной веревочкой повязаны: я бегаю, собираю, а вы думаете, переживаете. Такое вот разделение труда. Будьте здоровы, голубушка…

Я выскочила вслед за ним в коридор, схватила за рукав:

– Отдайте паспорт! Ну, пожалуйста, ну, Павел Петрович…

Он резко вырвал руку:

– Да что это с вами, голубушка? Руки-то не распускайте. Это уже совсем не смешно. Или вам на пятнадцать суток захотелось за оказание сопротивления должностному лицу? Нет? А то я вам устрою это удовольствие, прямо сейчас…

Он не шутил, я видела это по водянистым глазам за сеточкой отвратительных белесых ресниц. Я опустила руки и прислонилась к стене. Я молча смотрела, как он идет по коридору, унося в правом кармане пиджака мое счастье, мою любовь, мое будущее… Ненависть. Меня душила ненависть.

Знаменский уже скрылся за поворотом, а я все стояла, не в силах пошевелиться.

– Что же, ты так и будешь стоять?

Я оглянулась, не сразу осознав, что этот голос звучит в моей голове.

– Ты так и будешь стоять, глядя, как он уходит?

Меня будто подбросило. Я бегом миновала коридор, вприпрыжку одолела лестничный марш и выскочила на улицу. Где он? Неужели потеряла? В висках молоточками стучала кровь. Взгляд налево по Большой Подьяческой… – никого! Взгляд направо, через Садовую… – нет, вряд ли он успел бы перейти. Я выбежала на Садовую… – вот он! Вот она, спина в сером пиджаке! Человек в пиджаке со светло-коричневым портфелем в правой руке шел по Садовой улице в направлении проспекта Майорова. Я бросилась вдогонку.

– Эй, осторожней! – крикнул мне кто-то, кого я толкнула.

А может, это опять был тот голос? Голос, который предостерегал меня от ошибки. Эй, охотник, будь осторожней, не шуми, не высовывайся, не спугни ненароком ничего не подозревающую добычу. Добычу? Или жертву? Неважно, неважно…

– Извините! – на всякий случай отозвалась я – не глядя, не выпуская из вида серую спину и портфель.

Расстояние между нами быстро сокращалась. Зачем я бегу? Что я скажу ему? Какими словами уговорю? Я не знала ответа на эти вопросы. А может, притворялась, что не знаю. Скорее, второе.

Он остановился перед пешеходным переходом на углу Садовой и Майорова. Красный свет. Экий законопослушный баран – что ж, так быстрее догоним… Я была уже метрах в десяти от него, когда Знаменский вдруг обернулся, как будто почувствовав спиной мой цепкий охотничий взгляд. В его водянистых глазах под белесыми ресничками быстро промелькнула целая гамма чувств: вопрос, узнавание, недоумение, понимание… Они суетились там, эти чувства, в мелких лужицах глаз, как крошечные забавные рыбешки, – суетились, пока, наконец, не были выплеснуты прочь одной толстой слоновьей ногой ужаса. Опять это слово «пока», не правда ли, Павел Петрович?

В его устремленных на меня глазах полыхал парализующий ужас, смертный и непереносимый – в точности, как у того деда в квартире № 31 дома 7-а… – или 7-б?.. – по улице Партизана Кузькина. «Сдохни!» – прошептала я. Знаменский вскинул руку, будто защищаясь, распахнул беззвучную черную яму рта и отступил назад – на мостовую, прямиком под колеса громыхавшего к перекрестку грузовика.

Взвизгнули тормоза, истошно завопили люди. Когда я подошла, оперуполномоченный был еще жив. Правое переднее колесо «МАЗа» сплющило ему грудную клетку и проволокло раздавленного еще на два-три метра вперед. Теперь Знаменский уже ничего не боялся, а просто удивленно смотрел в небо, выдувая ртом кровавые пузыри, и ждал, что будет дальше. Обычно такой аккуратный, он наверняка переживал по поводу случившегося беспорядка: портфель отлетел в сторону, брючина порвалась, пиджак испачкан, редкие волосы разметались… «Какой-то он всклокоченный, опер-уполномоченный», – в рифму подумала я и сама удивилась своему приподнятому настроению. Мне хотелось вскинуть вверх обе руки и завопить, как это делают футболисты после забитого гола.

– Ой, гляди-ка, губы шевелятся, – проговорил рядом со мной мужчина в железнодорожной фуражке. – Наверно, сказать что-то хочет напоследок.

– Сейчас узнаем, – кивнула я и, встав на колени перед умирающим, склонилась к его лицу.

Удобнее момента трудно было придумать: даже два десятка самых зорких зевак не смогли бы уловить в этой суматохе, как я вытаскиваю свой паспорт из бокового кармана капитанского пиджака. Потом я приблизила губы к уху Павла Петровича и тихо шепнула:

– Вот оно, твое «пока». Теперь понял?

Водянистые глаза сфокусировались на моем лице и согласно моргнули, прежде чем застыть навсегда.

– Ну что, девушка? – поинтересовался железнодорожник. – Небось, про семью шептал? Чтоб позаботились?

– Ага, точно, – подтвердила я, стряхивая пыль с коленок. – Чтоб позаботились.

– Ну да, а как же, – удовлетворенно закивал он. – У нас на дороге то же самое. Как башмачника зашибет, так он непременно про семью лопочет. А кто же о ней позаботится-то, кроме него, сердечного? Ах ты, жизнь, мать твою…

Мужчина выругался и пошел дальше, вверх по улице Майорова.