На той неделе: купить сапоги, спасти страну, выйти замуж - Анна Бялко Страница 30

Лилька, моя лучшая подруга:

— Я сама не могу выйти из дому, деда не оставить, его накормить надо. Мимо дома едут танки, приезжай ко мне, очень страшно, вдвоем будет лучше.

Она живет вдвоем с дедом, ему под восемьдесят, и он привязывает Лильку, как меня — маленький ребенок. Собственно, мы с ней и подружились в основном на почве взаимопонимания в смысле обоюдной несвободы — больше ни у кого из нашей компании детей нет, и часто бывает, что все вместе срываются куда-нибудь в Питер на пару дней, а мы с Лилькой коротаем время, гуляя с моим ребенком вокруг ее дома, чтобы дед видел нас в окошко. Во время таких прогулок очень здорово беседуется по душам, и во время этих бесед выяснилась (или выработалась) потрясающая общность взглядов по многим жизненно важным вопросам. А это, согласитесь, само по себе — отличный повод для общения.

Севка:

— Не смей никуда выходить из дома, я тебя не для этого туда отправил, ничего не выдумывай, сиди на телефоне, будешь связной.

— А ты туда пойдешь?

— Я еще не знаю, пойду или нет, буду тебе звонить.

— Там, говорят, люди все-таки собираются.

— Что люди, это мальчишки идут потусоваться до вечера, а штурм будет ночью.

Кладу трубку, телефон тут же звонит.

Димка:

— Я на даче, где тебя черти носят?

Объясняю, где.

— Только такая дура, как ты, может туда отправиться. Ты что, не понимаешь, все это просто дурацкие игры, все уже давно за вас решено. Тебе лишь бы в солдатиков играть. Учти, я должен завтра днем уехать с дачи, у меня семинар, позаботься, чтобы меня сменили.

— А мама разве не там?

— Пока тут, но скажи ей, чтоб она до завтра не уезжала.

— Слушай, ты там, а я тут, как я ей скажу? Скажи все сам.

— Твоя мать, ты с ней и разговаривай.

Тут его — ура — отсоединяют. Чертыхаюсь, вешаю трубку. Действительно, надо бы родителям позвонить. То есть мама на даче, но отец-то должен был приехать, я ж сама ему телеграмму отправила — Боже, и когда это было? Еще похороны эти — завтра, кажется. Сумасшедший дом.

Звоню отцу. Он дома, мама на даче, там и останется, так что с Костей все в порядке. Он тоже был сегодня в Институте, а потом ездил на площадь. Впечатления мрачные, настроение тоже.

— Пап, в 1967, когда в Чехословакию на танках въехали, так же было?

— Нет. И лучше, и хуже. Танков мы тогда не видали, а на улицу идти побоялись. Ты на ночь собираешься?

— Да.

— Помни, у тебя сын.

— Помню. Я из-за него тоже. Вы вырастите, если что.

— Но ты все-таки поосторожнее, ладно?

— Ладно, она постарается. Маме привет.

Звоню Ляле.

— Сашка ушел. Я не могу его не пустить. Он сам решает. Я сейчас еду к Катьке, там поближе, буду ждать.

Снова набираю Севке. Говорю, что одеваюсь и выезжаю. Он страшно злится, кричит. Оказывается, я его поймала на одной ноге, ему уже некогда, его ждут мужики, он едет к друзьям пить водку, и все это не женское дело.

— Я не могу тут одна! — кричу я в ответ. — Я еду, если ты меня гонишь, я поеду к Лильке, мы с ней пойдем.

— Черт с тобой, поезжай, только быстро, с одиннадцати комендантский час объявили, и сиди там, горе мое. Жди моего звонка и до этого — никуда!

— Я хочу с тобой! — снова начинаю я, но он, не дослушав, вешает трубку.

Перезваниваю Ляле, чтобы сказать, что пойду к Катьке с ней, но у нее занято, а мне уже некогда, я на взводе.

Пространство вокруг меня начинает закручиваться в тугую спираль, в глазах темно, в мозгу прыгают белые пятна. Я одеваюсь походным образом: джинсы, Димкина ковбойка, старый свитер. Судорожно собираю в сумку бинты, пузырек со спиртом, какие-то лекарства. Зачем-то сую сверху перочинный нож и вылетаю из дому.

В метро красные цифры на табло высвечивают двадцать один час с минутами. В вагоне тихо и пустовато. То там, то сям замечаю мужиков в штормовках, с рюкзаками. Они едут. И я тоже.

С этого начинается ночь с 20 на 21 августа 1991 года.

Лилька живет возле трех вокзалов, на «Красносельской». Поганый, темный район, старые дома, полно вокзальной шпаны. Идти к ней от метро страшновато даже днем, но сейчас я пролетаю это расстояние на одном дыхании, ни разу не оглянувшись через плечо. Мне так страшно, что тут не до хулиганов. Это даже не страх, просто я в таком напряге, что даже сама чувствую, насколько жестко стало внутри.

Лилька встречает меня словами:

— С одиннадцати комендантский час, сейчас десять, дед заснул, мы еще куда-то успеваем!

Успеваем, только вот — куда? У Ляли с Сашкой никого нет, Сашка у Белого дома, Ляля на пути к Катьке. Где Севка — я так и не знаю, он сюда не звонил. Катька уже боится пускать нас к себе, у нее собралось человек семь, не считая родителей, а под окнами ходят патрули. К Лильке сейчас должен подойти Вова, ее старинный знакомый, периодически — раз в год — предлагающий ей выйти за него замуж, получающий отказ и остающийся после этого верным другом. Надо дождаться Вову. Тем самым ночевать, похоже, придется здесь, а утром, часа в четыре, бежать на площадь с бинтами и медикаментами.

Вова приносит с собой здоровенный арбуз и радиоприемник. Теперь можно слушать «Эхо» и хоть что-то знать. Но по радио передают нечто совсем жуткое. Народные депутаты, сидящие в Белом доме, зачитывают прощальные послания: «Мы будем здесь до последнего, не посрамим народного доверия, прощайте». Состояние уже даже не страха, а какого-то ступора.

Обстановку слегка разряжает Вова — огромный, спокойный и добрый, как медведь, он пытается успокаивать нас неуклюжими шутками. Он служил в армии, и мы пытаемся добиться от него хоть каких-то диспозиционных предсказаний, но без толку.

Мы все сидим на кухне за столом вокруг приемника, и Лилька попутно ставит на стол какую-то еду, разрезает Вовин арбуз, пытается нас накормить. Вова ест, а у меня при попытке проглотить кусок арбуза сжимается горло, и я, едва не подавившись, больше в сторону еды не рыпаюсь.

Потом я ухожу в комнату, ложусь на Лилькин диван, пытаюсь заснуть или хотя бы расслабиться, но тут звонит телефон. Вскакиваю:

— Что там?!

И Лилька мне:

— Да ты спи, это Ляля, ей звонил Сашка, пока все спокойно, они в порядке.

— Сашка оттуда звонил?

— Оттуда, оттуда. Они с Севкой там.

Все. Ожог. Удар. Я ничего не знаю. В глазах, что называется, темно, но при этом все очень ярко, и слепота, наоборот, белого цвета. Я как-то мечусь в пространстве и что-то механически делаю — пытаюсь закурить, ломаю спички, сигарету, звоню Ляле. Разговор выходит бессвязный, и вообще зря. Лилька отбирает у меня трубку, усаживает в кухне на стул, вливает в меня стакан воды и всыпает горсть каких-то успокоительных таблеток. Среди всего этого очень четко всплывает мысль: «Ляля с Сашкой хоть проститься успела». Господи, я же так и не сказала ему ничего, я и сама не знала, но, если так больно, наверное, это и есть любовь...