Голубь и мальчик - Меир Шалев Страница 30

Я спросил, может ли он помочь мне найти подержанный минибус, и он сказал, что найдет. Я спросил, сможет ли он одолжить мне денег, и он отказал:

— Тебе — только в подарок.

Я сказал, что не приму от него такой дорогой подарок, и он ответил:

— Ну, так не подарок. Мешулам Фрид даст тебе ссуду, и ты ее не вернешь.

И посмотрел на меня с укором:

— С тех пор, как Гершон, ты мне как сын, Иреле. Если бы он был жив, разве я не дал бы ему эти деньги? А если бы ты женился на Тиреле, разве не дал бы?

Я повторил свой отказ:

— Я не Гершон, а Тирца уже вышла замуж за кого-то другого.

Мешулам скривил лицо:

— Я сделал ей шикарную свадьбу. Вкусная еда, хорошая невеста, подружки-красотки. Только жених должен был быть другой.

Я не ответил. Он сказал:

— Извини. У Мешулама что на уме, то на языке. Что он говорит в уме, то он думает вслух.

Через несколько дней он позвонил:

— Я нашел тебе машину. Приходи посмотреть.

Я поспешил к нему в контору.

— Жаль, — сказал он. — Тиреле была здесь четверть часа назад. Я сказал ей — подожди, твой приятель Иреле должен вот-вот прийти. Но она все время на иголках. Бежит еще на какую-то работу. Вот так это, когда у тебя такой муж, какого она себе нашла.

Минибус стоял на стоянке. Я сказал Мешуламу, что это именно то, что я искал, и он велел ребятам в своем гараже проверить всё, что нужно проверить, и помочь мне с оформлением документов и, видимо, шепнул ему на ухо еще несколько указаний, потому что после проверки машина вернулась с багажником на крыше, лестницей, новыми шинами и дополнительной запаской.

— Сколько это стоило? — испугался я.

— Гроши. Что, я не могу купить какую-то мелочь сыну профессора Мендельсона? Ехай с Богом.

— А где продавец? Я хочу поговорить с ним о цене.

Мешулам взорвался смехом:

— Человек, у которого есть Мешулам Фрид, должен говорить с кем-то о цене? Я уже сам с ним поговорил, и он уже спустил цену, так что всё в порядке, вернешь мне деньги, когда начнешь зарабатывать.

4

Прошел год. Птицы улетали и возвращались, а мой минибус, нагруженный их любителями из Скандинавии и Германии, Голландии и Соединенных Штатов, следовал за ними — из долины Хулы к Мертвому морю, из долины Бейт-Шеан — в Южную Араву. Я преуспел в своей новой работе и уже вернул Мешуламу — после яростных споров — значительную часть стоимости машины.

Всё это время я переписывался с Лиорой, ее письма и ее жизнь были интересней и занимательней моих. Мы договорились о ее следующем приезде, и на этот раз она приехала одна.

— Сейчас я учусь фотографии, — сообщила она. — Пробую разные другие вещи, пока меня не введут в семейные дела.

Я повез ее в горные ущелья, выходящие к берегу Мертвого моря, — фотографировать диких козлов в Нахал Хевер и Нахал Мишмар, орлов в Нахал Давид и какую-то редкую сову в Нахал Аругот. Мы много ездили. Много ходили пешком. Спали в маленькой палатке, распирая ее своей любовью. Она сказала, что соскучилась по мне, что думала и мечтала о той ночи, когда журавли летели над нами, а мы лежали под ними.

Я сообщил матери и Папавашу, что «у меня есть подруга». Сказал, что собираюсь нанести им визит и представить ее. Папаваш набрался смелости, позвонил матери и сказал, что, по его мнению, дело серьезное, поэтому желательно избавить меня от двойного визита, и она согласилась и пришла, впервые после своего ухода. Биньямин, который был уже тогда студентом-медиком, тоже дал себе труд присоединиться.

— Мы сядем в гостиной, — сказал Папаваш, но мы сидели в большой «кихе», которая когда-то была твоей. Ты разглядывала Лиору, а Папаваш смотрел только на тебя. Потом встряхнулся, извинился и сказал: — Лиора, ты выглядишь совсем как член семьи.

Она улыбнулась:

— Да, ваш сын мог бы предупредить нас с вами об этом заранее.

До того дня о сходстве между ними знал только я один. Теперь я с любопытством наблюдал, как они сами переваривают это. Сначала они посмотрели друг на друга, потом вновь на нее, потом расчувствовались, и маленькое облачко взаимной симпатии поднялось над ними, радостно порозовев под потолком.

Биньямин ушел через час, затем ушли и мы с Лиорой.

— Может, останешься еще немного, Рая? — сказал Папаваш матери, но она вышла вместе с нами и отказалась от моего предложения ее подвезти.

— Я дойду пешком, — сказала она. — Это недалеко.

Лиора вернулась в Соединенные Штаты, а через два месяца поехал туда я — моя первая и последняя поездка за границу, — познакомиться с ее родителями и братом Иммануэлем. Домой мы вернулись мужем и женой. Лиора уже не фотографировала горных козлов и не наблюдала птиц. Она основала израильское отделение семейной компании, преуспела в делах, купила нам дом, забеременела, быстро выучила иврит и с той же легкостью, с которой накопила деньги и слова, перенесла оба своих выкидыша. Двое моих детей умерли в могиле ее матки один за другим и точно в одном и том же возрасте — через двадцать две недели беременности.

Я помню, как ударили меня слова врача — того самого vogelkundler'a, который несколькими годами раньше показывал мне хорошие места для наблюдений за птицами. После первого выкидыша он сказал нам: «Это был мальчик», а после второго сказал на своем иврите, таком же чудовищном, как и то, что этот язык сообщал: «А сейчас это был девочка». Как будто желая намекнуть на что-то и придать ему смысл, но не разъясняя его.

— Зачем он рассказывает нам это? — сердился я. — Что, кто-то его просил? Хорошо еще, что он не назвал нам их имена. Как будут звать его, и как будут звать ее, и в какой школе они будут учиться, и куда пойдут служить в армию.

Лиора медленно расчесывалась у зеркала. По ней ничего нельзя было заметить, кроме усталости, и красота ее только расцвела. Медные и золотые пряди струились меж черных щетинок волосяной щетки. Мы смотрели на нее оба. Я — на ее профиль, она — на свое отражение. Наши взгляды встретились в зеркале, и Лиора снисходительно улыбнулась, как улыбаются матери при виде маленького сына, который сердится впервые в жизни.

Она повернула ко мне свое светлое красивое лицо. Лицо королевы, подумал я, лицо из слоновой кости, инкрустированное сапфиром, коронованное золотом и медью. Я почувствовал обиду и боль зеркала. Мгновенье назад ему принадлежала вся полнота ее красоты, а сейчас оно вмиг опустело. Я сказал ей:

— Может, съездишь к родителям на неделю-другую?

Она сказала:

— Мой дом здесь, здесь мой офис, моя работа, и ты тоже.

Моя мать — я сбежал тогда из нашего с Лиорой тель-авивского дома и на несколько часов поднялся к ней в Иерусалим — сказала мне:

— Лиора — сильная женщина, как ты уже и сам, конечно, знаешь, но, когда сильные люди ломаются, перелом много серьезней, а осколки куда мельче.