Голубь и мальчик - Меир Шалев Страница 29

Через какое-то время я пришел в себя, поднялся и поплелся к себе в комнату, а Лиора пошла за мной и сварила мне кофе по-турецки.

— Я варю такой кофе впервые, — сказала она. — Надеюсь, что получилось хорошо.

Она взяла меня за руку и улыбнулась ободряющей улыбкой, а я вернул ей улыбку извиняющуюся. Я сказал, что хочу вернуться на траву и подышать свежим воздухом.

Англичане уже удалились на ночлег. Полная луна поднялась выше, нежная желтизна ее восхода исчезла, и она окрасилась в синевато металлический цвет. Я лег на траву, а Лиора села возле меня, наклонилась, приблизила ко мне свою прелестную голову и приоткрыла губы для поцелуя. Ее тело слегка расслабилось, извещая о своем желании лечь рядом. Мы прижались друг к другу, но я не верил тому, что происходит. Ее красота была так близко. Я видел ее своими глазами, я чувствовал ее всей своей кожей.

Ее рот и язык удивили меня своим жаром и живостью, ее руки — смелостью, мое тело — радостью, ее бедра — пылкостью и силой.

— А ты приятный, — сказала богатая туристка, с которой я познакомился в автобусе. — Ты маленький и сладкий. Такими и должны быть мужчины. Даже не зная твоей матери, я уверена, что она выше тебя ростом. Мне это понравилось уже тогда, в нашу первую встречу в автобусе.

И вдруг оторвалась от меня, легла на спину и сказала:

— Слушай.

Я прислушался, но не услышал ничего. Я хотел снова поцеловать ее, но она положила руку мне на грудь:

— Потерпи. Самое главное мгновение — когда их становится слышно.

Мы лежали рядышком на спине, держась за руки. Минуты текли, отмеряясь чередованием близкого шакальего визга и приглушенного шума на далеком шоссе. И вдруг воцарилась тишина, тонкое молчание, а затем я услышал какой-то дальний и невнятный говор, который всё приближался и приближался, пока не рассыпался на отдельные курлыканья. И вдруг весь мир заполнился машущими крыльями, а уши — их стелющимся шелестом. Полная луна замигала и засигналила, то скрываясь, то вновь показываясь сквозь быстро несущиеся тени и еле слышимые слова.

— Что это? — спросил я.

— Это журавли, — сказала молодая богатая туристка из Соединенных Штатов. — Помнишь тех трех разведчиков, которых мы видели после полудня? Это та большая стая, что прилетела следом за ними.

Я прислушался. О чем они говорят? Рассказывают друг другу о впечатлениях предыдущих перелетов? Спорят, где заночевать? Сравнивают это место с другими? И тут молодая богатая женщина, которой суждено было через год стать моей женой, вдруг рассмешила меня, произнеся на три разных курлыкающих голоса: «Давай быстрее. Садись уже, надо захватить хорошее место… Да куда же это бабушка вдруг исчезла?.. Ну, вот, опять мы будем последними, и опять нам не достанется еды…»

Голоса всё усиливались. Меня и по сей день удивляет, с какого расстояния слышны голоса журавлей. Они всегда слышны задолго до появления стаи и не умолкают даже после того, как она исчезнет.

— Гуси и журавли переговариваются друг с другом в полете, — сказала Лиора. — Может быть, потому, что они летают и по ночам.

И объяснила, что этими своими голосами «Момми Крейн» и «Дэдди Крейн», мама-журавлиха и папа-журавль, успокаивают журавленка, который уже подрос и летит со стаей в свой первый далекий полет.

Та молодая и богатая туристка, которую ты мне предсказала, обернулась реальной, из плоти и крови, женщиной и лежала теперь рядом со мной. Она мне нравилась. Ее речи были мне по душе. Она сказала:

— В Японии журавли символизируют долгую и верную супружескую жизнь, а в Древнем Египте ее символизировали вороны.

Я сказал:

— Правда? А у нас говорят: «Как пара голубков».

Лиора слегка наклонила мою голову и осыпала затылок дождем нежнейших поцелуев. Я чувствовал, что она высасывает из меня все силы, что я сейчас умру от блаженства и слабости. Она сняла блузку, открыла маленькие красивые груди, осторожно отодвинула меня, оставив лежать на спине, перебросила через меня длинную красивую ногу и сказала:

— Вот, Яир, сейчас это произойдет с нами в первый раз.

— Ты девушка? спросил я со страхом.

Она усмехнулась:

— Сейчас узнаем.

— Я — да, — сказал я. — Я хочу, чтобы ты знала это прямо сейчас и чтобы потом не было недоразумений.

— Я тебе не верю.

— Почему? — сказал я. — Моя мать тоже была девушкой, и мой отец, я думаю, тоже. У нас это семейное.

Ее лицо приблизилось. Ее руки расстегнули, сдвинули, нашли, высвободили и направили. Ее тело устроилось и прижалось.

— Эту историю я уже слышала. Придумай мне новую.

Невидимые крылья хлопали всё сильнее. Их шум заполнял мою голову. Молодая богатая туристка из автобуса приподнялась надо мной, раскрылась, опустилась, сомкнулась, и вот я уже проскользнул внутрь ее тела. Намного легче, чем опасался, приятней, чем ожидал.

— Шшш… Тише. Ты всех здесь разбудишь, — положила она мне руку на губы.

3

Похоже, что по возвращении домой мои английские птицелюбы рассказали обо мне своим знакомым, потому что те начали звонить и приезжать, и мое имя получило известность даже среди туристических агентов. Сладостное чувство экономической независимости овладело мной. Я чувствовал, что взлетаю, что у меня расправляются крылья. И поскольку у мамы не было денег, а Папаваш по-прежнему осуждал мой выбор и твердил снова и снова, что «еще не поздно, Яирик, исправить ошибку», я обратился к Мешуламу Фриду и попросил одолжить мне денег, чтобы я мог купить необходимую для работы машину.

Всего несколько лет прошло после гибели Гершона, и в каждый мой приход Мешулам вынимал из кармана большой голубой платок: «С тех пор, как Гершон, мне тяжело видеть тебя». Так он стал говорить после гибели сына, и так он говорит поныне: «С тех пор, как Гершон…» — без того страшного глагола, который должен последовать за именем.

— Я просто не могу видеть тебя, Иреле, — всхлипывал он в свой платок, — и не видеть его с тобой рядом. Мне и мою Тиреле тоже трудно видеть, но тебя больше. — И вдруг оборвал себя: — Ну, ладно, на этот раз я уже наплакался. Чем я могу тебе помочь?

Я рассказал ему о любителях птиц, которых возил по стране, и об открывающихся здесь для меня возможностях, и Мешулам сказал:

— Я чувствую тут руку женщины. Чтоб моя десница прилипла к гортани, [30]если я не чувствую здесь руку женщины!

— В таком случае это рука моей матери, — сказал я. — Это была ее идея.

— Нет, здесь есть еще какая-то женщина, — сказал Мешулам. — Не только госпожа Мендельсон. Вот, она записана у тебя на лбу, такими же большими буквами, как в синагоге пишут молитву на старолуние. [31]