Maxximum Exxtremum - Алексей А. Шепелев Страница 30

11.

«Зд-равс-твуй-те», — сказал кто-то за дверью. Я проснулся и осознал, что на самом деле это О. Фролов сказал: «Это я тут».

Я вскочил и распахнул дверь. Он дёрнулся — как будто его застигли за непотребным — и действительно: он стоял над гробом с огромным кухонным ножом.

— На самом деле это не то, что ты думаешь, — сказал он со злобной улыбкой помешанного.

Что? — автоматически сказал я, отступая.

— Ты думаешь, это бабка? — Он ткнул ножом в гроб — в ноги, но кажется ничего не задев. — Хуй в род! Это кокон!

— Саша, — было начал я.

— Все вы… — Внезапно он сделал несколько резких взмахов ножом, от которых я едва сумел увернуться.

— Страшно? — сказал он радостно, — посмотри мне в глаза: страшно?!

Взгляд его был совсем нездешний. «Вот они, блять!» — вдруг вскрикнул он и бросился ко мне, чуть-чуть не достав — я даже не попытался пошевелиться, а потом сразу в другую сторону, вонзив при этом нож в деревянную стену. Принялся его вытягивать и слегка порезался.

— Саша, успокойся, — снова начал я непонятную ему беседу — я был абсолютно спокоен, хотя спокойствие это нехорошее — оно сродни гипнотическому спокойствию кролика перед удавом.

— Хуяша! — взорвался он, напрыгивая на меня, — ты думаешь «Морфий» кто написал?

— Михаил Афанасьевич — кто же ещё, — ответил я, улыбаясь. Он весь даже затрясся, заглядывая мне в глаза снизу, — взгляд его был нечеловечески отвратителен.

— Я! — заорал он, хватая меня за рубаху, — я написал!

Я оттолкнул его, а он, отскочив, схватил с холодильника заварочный чайник и разбил об пол, тут же схватил стакан и запустил в бабку — не попал. Выдрал ножик.

— Я подвержен недугу, но вас-то я исцелю, — заявил он, нацелив взгляд и лезвие ножа сквозь меня на них.

Я быстро рассчитал момент — он как раз стоял в аккурат у двери в коридор — бросок к нему с ударом правой в челюсть. Удар был с толчком корпусом, и мы, распахнув дверь, вывались в коридор. Ещё удар в лицо, удар по руке. Я уже наваливался на него чуть ли не сверху, нанеся несколько жесточайших ударов в голову. Схватил алюминиевый чайник и стал бить им, пока не брызнула кровь — тогда я отпустил хватку бешенства, и он, жалкий и окровавленный, осел, а потом и повалился на пол. Я вытолкал его пинками за дверь и закрыл её на крючок.

Кое-как переведя дух, весь трясясь, я понял, что не ведал, что творил, и сотворил не очень приличное — чайник всмятку, кровь, его кроссовки стоят здесь, а сам он на холоде, одетый в алкоголички и звёздную маечку. Сконцентрировавшись, я припомнил кое-что в виде отдельных кадров — как будто мне показали диафильм или слайды с моими проделками; из анализа отснятого материала следовало, что чайником ему в основном досталось по хребтине, а кровь, вероятно, вытекла из разбитых первыми ударами губы или носа. Дай-то бог, что б так, а не хуже, подумал я и открыл дверь.

«Саша, Саша!» — звал я, но его нигде не было. Я облазил весь двор, выбежал на дорогу прямоезжую, устремился по ней, но тут пришла боязнь, что я не смогу вернуться, и паче того я ощутил, что замёрз — выскочил-то раздетый. Я вернулся, оделся и продолжил поиски — снова осмотрел двор, забор внутри него и снаружи, дошёл, выкрикивая «САША!», по улице до магазина, потом до вокзала, покружил там и вернулся чуть ли не бегом.

Делать нечего — я попил воды из чайника, попытался распрямить его молотком, спрятал с глаз долой. Взял тряпку и стал убирать кровь, а потом осколки и заварку, разбросанные по всей комнате с бабушкой.

Выключил свет, лёг. Встал, покурил в коридоре, оставив там свет, а дверь запер. Только я начал засыпать — стук в окно. «Лёнь, это я, открой!» — явился. Я встал, припав к окну: как есть — О’Фролов в носках (благо, он всегда в шерстяных ходит), в отвисших дырявых алкоголичках и своей чудо-маечке, на которой даже незаметна кровь. «Я осознал, я больше не буду», — сказал он человечьим голосом — это было убедительно, я пошёл открывать, но всё равно в глубине души готовясь к худшему — к коварной мести.

— Ты не представляешь где я побывал! — заявил он с порога, захлёбываясь непонятным мне возбуждением или даже радостью.

— Никак Диснейленд в Тамбове открылся? — состроумничал я.

— Хуже! — сказал он в припадке почти конопельного смеха (так, сейчас начнётся, подумал я, готовясь к худшему), — я попал во Французскую революцию!

— Что значит «попал»? — задал я дежурный вопрос, хотя немного уже представлял, что такое попасть.

— Когда я от тебя ушёл, я мало что осознавал — вроде иду по улице и иду — а потом пригляделся: дома какие-то не такие, дальше — костры, гильотины, толпы людей, конные всадники — один и погнался за мной, я бежал по лабиринтам узких улиц, мощёных булыжником, по деревянным тротуарам, всяческим трущобам, по каменному мосту, с краю которого я прыгнул — не в воду, а просто там какая-то насыпь… — Он перевел дыхание, рассматривая меня, как будто ожидая некоего поощрения.

— И что же? — тоном следователя сказал я.

— Всё, — улыбнулся он, — я очнулся под мостом у нас под Студенцом, полчаса вылазил оттуда по помойке, репьям и колючкам.

— И ты этим, как я вижу, доволен.

— Да.

— Хорошо, — сказал я без иронии и даже не тоном психиатра, на всё говорящего «олл коррект», а действительно почувствовав какое-то полное умиротворение. — Война, революция, Медный всадник, князь Мышкин, Раскольников, Митя Карамазов — ну да, мой Саша, подсознание человека работает с героическими вещами. Хорошо, когда не страшно. Герой не должен бояться…

Он зевнул.

Был уже пятый час, и мы легли спать. Как бы он мне глотку не перерезал, всё-таки мелькнула проклятая мыслишка, и я приподнялся на локтях посмотреть на него. «Не бойся, — сказал он, будто прочитав мои мысли, — нормальный О.Фролов». Верю.

Окончание 31.

Я хотел ласки и постоянно лез к ней с объятиями и поцелуями, однако её это мало вдохновляло: на улице она вообще отстранялась, а когда легли, отвечала вяло, говорила: подожди, я смотрю телек. Я чувствовал себя двояко: конечно, намного лучше моего обычного времяпрепровожденья лежать на диванчике под одним одеялом с тёплым мягким Зельцером, жуя чипсы и жувачку, смотря цветные картинки, ожидая соития — мечта, но ведь меня совсем не интересовало то, что показывали, меня не интересовало вообще ничего кроме этого соития, кроме неё — я хотел быть с ней наедине, сплестись конечностями, лицом к лицу, глаза в глаза, рот в рот, целовать, ласкать, терзать её, говорить с ней, чувствовать её интерес к себе… Но она была где-то там — в идиотском зазеркалье, доступном любой домохозяйке, включившей ящик, открывшей пакет чипсов… Я не выдержал и стал действовать в одиночку — тут и фильм кончился и она позволила мне на себя забраться. Получалась какая-то пошлая механическая возня, неудобная и неинтересная, причём мы оба чувствовали это. Ей было достаточно нескольких движений чтобы всё изменить, но она была подчёркнуто холодна, как и в тот раз. Она меня совсем не… или совсем не… Но не могу же я как в американских фильмах стонать: «Ну давай, бейби, комон»! Я вошёл в неё, начал дёргаться, и чем больше я старался, наращивал обороты, тем более в меня входило страшное как смерть, противное как изнасилование осознание абсолютной бессмысленности этой механики, то есть бессмысленности всей жизни, всего бытия вообще: если это вот так, то нахуя жить? Её не было, и сам я стремился доказать не знаю что не знаю кому — ты что, хочешь натереть хуй об надувную куклу, об пластик и резину, хочешь заебать ее до смерти — она и так мертва! Залить её смазанное вазелином разъёбанное другими прокатчиками нутро своей горячей спермой и этим воскресить? Не надо этого! — в смысле заливать! — я выскользнул из неё, кончив на простыню. Вид у меня был совсем мертвецкий — даже она заметила! — как у человека, только что потерявшего всё — не только жизнь эту, но и самый маленький намёк на надежду на жизнь небесную…