Бумеранг судьбы - Татьяна де Ронэ Страница 30

Я сгораю от желания сказать Эммануэлю, как я рад его приходу, как я ему благодарен, но по обычаю, заведенному в семье Реев, слова застревают у меня в горле, и я оставляю их при себе.

Я забираю у Эммануэля пластиковый пакет, который он принес с собой, и мы идем на кухню. Мой друг тотчас же принимается за работу. Я довольствуюсь ролью наблюдателя, предложив предварительно свою помощь, но заранее зная, что он откажется. Эммануэль хозяйничает на моей кухне, а я воспринимаю это как должное.

– Полагаю, ты так и не завел у себя приличного фартука? – ворчит он.

Я указываю на висящий на крючке у двери фартук Марго – розовый, с огромным Микки-Маусом. Этот фартук мы купили, когда моей дочери было десять лет. Эммануэль со вздохом надевает его и пытается завязать тесемки вокруг своих толстоватых бедер. Я сдерживаю смех.

Личная жизнь Эммануэля находится под покровом тайны. Он вроде бы живет с депрессивным созданием, у которого к тому же сложный характер. Это создание отзывается на красивое имя Моник и является матерью двух детей-подростков от первого брака. Я не понимаю, что он в ней нашел. Я почти уверен в том, что Эммануэль пускается во все тяжкие, стоит Моник отвернуться. Например, сейчас, пока она с детьми проводит отпуск в Нормандии. Я уверен, что у него вовсю крутится интрижка, – стоит только посмотреть, как он, насвистывая, нарезает авокадо в своем хулиганском прикиде. Так отрываться он себе позволяет только в отсутствие своей половины.

Создается впечатление, что, несмотря на полноту, Эммануэль не страдает от жары. Сидя и потягивая вино, я ощущаю, как пот выступает каплями на висках и над верхней губой, а мой друг остается свежим как огурчик. Открытое окно кухни выходит на типично парижский дворик – темный, как погреб, даже в полдень. Из окна открывается вид на окна соседей и увешанный тряпками парапет. Сквозняком даже не пахнет. Я ненавижу Париж в такую жару. Я с сожалением вспоминаю Малакофф и прохладу маленького сада, шаткие стулья и стол под старым тополем. Эммануэль ворчит, что у меня нет ни одного пристойного ножа и перец молоть тоже нечем.

Я никогда не занимался кухней. Это была забота Астрид. Она готовила вкусные и оригинальные блюда, которыми без конца удивляла наших друзей. Интересно, умела ли моя мать готовить? Я не помню запаха готовящейся пищи на авеню Клебер. До того как в доме появилась мачеха, за нами и за домом присматривала специально для этого нанятая гувернантка – мадам Тюлар, костлявая дама с волосами на подбородке. Она была мастером по изготовлению супа прозрачней воды, тоскливой брюссельской капусты, похожих на подошву ботинок говяжьих эскалопов и жидкой молочной рисовой каши. Но я вспоминаю и большой кусок сельского хлеба с теплым козьим сыром. Да, это я получил из рук моей матери. Сильный аромат сыра, округлая мягкость хлеба, намек на присутствие свежего тимьяна и базилика, ниточка оливкового масла… Ее воскресшее на мгновение детство, проведенное в Севеннах. У каждого из этих небольших круглых сыров было свое имя – пелардон, пикодон…

Эммануэль спрашивает, как себя чувствует Мелани. Я признаюсь, что не могу сказать ничего конкретного, но доверяю ее хирургу, честной и любезной женщине. Я рассказываю ему, как доктор Бессон успокаивала меня той ночью, когда мы попали в аварию, как терпелива она была с отцом. Эммануэль интересуется, как дела у детей, расставляя тем временем на столе тарелки с тонко нарезанными свежими овощами, ломтиками гауды, пармской ветчины и соусом из йогурта с приправами. Зная его аппетит, я понимаю, что это всего лишь закуски. Мы садимся ужинать. Я говорю, что дети приедут на эти выходные. Я наблюдаю, как он поглощает еду. В этом Эммануэль и Мелани похожи: они понятия не имеют, что такое растить детей. И еще меньше – что такое растить подростков.

Счастливые люди! Я прячу ироничную улыбку. Я с трудом представляю Эммануэля в роли отца.

Он успел очистить свою тарелку и теперь готовит семгу. Его жесты быстры и точны, а мастерство меня зачаровывает. Он посыпает рыбу укропом и протягивает мне мою порцию, украшенную половинкой лимона.

– Машину занесло, потому что Мелани что-то вспомнила о нашей матери.

Мой друг выглядит растерянным. Между зубов у него торчит крохотная веточка укропа. Он вынимает ее ногтем.

– А теперь она ничего не может вспомнить, – продолжаю я, наслаждаясь вкусом семги.

Эммануэль, как и я, с аппетитом поглощает рыбу, но не сводит с меня глаз.

– Она вспомнит. Ты это знаешь.

– Да, вспомнит. Но пока об этом рано говорить, хотя я все время об этом думаю. Сам удивляюсь.

Я жду, когда он покончит с семгой, и только потом зажигаю сигарету. Я знаю, что Эммануэль ненавидит дым, но я же у себя дома…

– А что бы это, по-твоему, могло быть?

– Что-то, что стало для Мелани настоящим потрясением. Достаточно сильным для того, чтобы она потеряла контроль над автомобилем.

Я курю, а он пытается выудить другой кусочек укропа.

– А потом я встретил эту женщину, – говорю я с ударением. Его лицо светлеет.

– Она танатолог. Бальзамировщица. Эммануэль прыскает со смеху.

– Ты шутишь!

– Это самая сексуальная штучка из всех, кого я знаю. Он потирает подбородок, глядя на меня снизу вверх.

– И?

Эммануэль обожает такие разговоры.

– Она приперла меня к стенке. Она удивительная. Великолепная.

– Блондинка?

– Брюнетка. С золотыми глазами. У нее тело богини. И хорошее чувство юмора.

– Где она живет?

– В Клиссоне.

– А это где?

– Под Нантом.

– Вам надо еще увидеться. Это знакомство явно пошло тебе на пользу. Я не видел тебя таким с тех пор…

– С тех пор, как Астрид меня бросила.

– Нет, задолго до этого. Ты сто лет не выглядел таким довольным жизнью.

Я поднимаю свой стакан с шардоне.

– За Анжель Руватье!

Я думаю о ней, о том, как она работает в этой провинциальной больнице. Думаю о ее губах, медленно складывающихся в улыбку, о нежной коже. Думаю о ее вкусе у себя на языке. Я так ее хочу, что готов рычать. Эммануэль прав: со мной сто лет такого не было.