Я ожидаю смерть - Юрий Иванов Страница 3

Моё тело стало окутываться спёртым воздухом камеры. Лёгкие заполнялись остатками кислорода, который ещё не был использован людьми. В камере находилось явно больше арестованных, чем она могла “обслужить”.

Начало не предвещало для меня ничего хорошего. Трудные уроки жизни давали мне некоторую закалку. Но сейчас мой природный инстинкт подсказал: будет очень трудно, я подвергнусь мучительным испытаниям. Это в дальнейшем подтвердилось со страшной силой, такой, которую я даже предугадать не мог. Этой силе я ничего не мог ни противопоставить, ни увернуться, ни спрятаться. Я был ограничен в своих действиях. Только стиснув зубы, мобилизовав свою волю, я как-то продолжал своё жалкое бесправное существование…

Было раннее утро. Я всё ещё стоял около двери камеры. Вдруг один из обитателей камеры поднялся со своего тесного места, (его пристальный взгляд перед этим долго изучал меня), кивнул мне доброжелательно и рукой указал на место рядом с собой. Место это нельзя было назвать шикарным: рядом стояла параша с нечистотами. Как я потом заметил, хорошие места принадлежали бандитам и другим отбросам общества.

Когда я входил в камеру, невольно обратил внимание на то, как надзиратель что-то шепнул одному сокамернику, стоявшему около двери. Позже я понял: он сказал, что я – “враг народа”. Так уголовники получили информацию обо мне. Надзиратели выполняли инструкцию в полном объёме.

Пока садился на указанное мне место, взглядом окинув всех сокамерников, я сразу нашёл среди них своих товарищей по несчастью – их было три человека. Их выдавал внешний вид: лица были в синяках, и сидели или лежали они все около зловонной параши. Уголовники имели вполне приличный вид. По крайней мере, ни у кого из них не было на лице каких-либо ссадин или кровоподтеков…

Перед тем, как конвоиры подвели меня к камере, я был допрошен. Допрос, непродолжительный, состоял только из некоторых общих вопросов: имя, дата рождения, место рождения, место жительства, места работы и занимаемые должности. Какого-либо обвинения мне не было предъявлено. На мой естественный вопрос о причине моего задержания ответа не последовало. Следователь с нерусским лицом во время допроса даже ни одного раза не взглянул на меня. Он всё время писал, явно больше того, что я ему сообщал. Затем он жестом указал конвоирам, что допрос окончен, и те довели меня до надзирателя, и вместе с ним я оказался около камеры. Всё обошлось без слов. Репрессивный конвейер работал без сбоя.

До расстрела я побывал в двух тюрьмах: районной и областной – в подвальных помещениях Ленинградского “Большого” дома на Литейном. В районной тюрьме я пробыл около 20 суток. Остальные дни до своей смерти я пробыл на Литейном…

Но по порядку.

Когда я вошёл в камеру, и надзиратель захлопнул за мной дверь – передо мной оказалось человек 17 заключённых. Я быстрым взглядом окинул их всех, и в тот момент не увидел ни одного знакомого лица. Но когда позже один из них указал на место рядом с собой, я понял, что лицо его мне знакомо. Где-то я его видел, и пока устраивался рядом с ним, я ясно, отчётливо вспомнил его.

Это был директор средней школы, историк по образованию. Он выступал года три назад на одной из конференций района. Я запомнил его яркое, умное выступление. Тогда присутствующие долго ему аплодировали. Потом мне раза два – три удалось поговорить с ним. Но эти разговоры были очень непродолжительными.

Поэтому его добрый жест в этой мрачной уголовной среде меня очень обрадовал. Я уже был не один.

В 1916 году во время первой империалистической войны я побывал в немецком плену; во время гражданской войны я также побывал в нашей российской тюрьме, когда меня раненым захватили восставшие против Советской власти 40 тысяч пленных чехословаков. Тогда мне чудом удалось вырваться из их застенков. Но это было 15–17 лет назад.

Сейчас я ощутил тяжелейший гнёт, физический и моральный, в этой компании сокамерников-уголовников. Не придавало мне также никакой силы то, что всё было окутано тайной – моё задержание происходило под покровом ночи. Даже охота на волков всегда проводится днём, и волки как-то могут за себя постоять.

Слухами земля полнится, и я уже знал и о кронштадтском восстании матросов и о жестоком его подавлении, слышал о зверствах с крестьянами Тамбовщины, так же и о расстреле сдавшихся офицеров и в Крыму, и в других областях Российской империи. Было уничтожено почти всё духовенство, разграблены их храмы, которые стали использовать в качестве складов. Как уничтожалось крестьянство: расстрелы, ссылки, голод – это я видел своими глазами.

В газетах ничего не писали об этих событиях. Но всё же кое-что просачивалось в народ. Народная молва не дремала.

Особенно меня поразил расстрел царской семьи в июле 1918 года по приказу Свердлова из Москвы. Убит был не только бывший царь Николай Второй, но и женщины и дети, и даже прислуга. Убивали их зверски, и этот расстрел был покрыт мощной завесой тайны. Еще меня поразило сокрытие от народа многомиллионного голода на Волге, с людоедством. Однако в газетах писали в то время о большом урожае зерна, и успешной продаже хлеба заграницу.

Я старался оценивать те или иные слухи и пытался определить правду, выделить её из множества домыслов.