Я ожидаю смерть - Юрий Иванов Страница 2

Жизнь меня не баловала. Единственно, моё детство и юношество – перед первой мировой войной – прошли ровно. Жил со своими родителями в достатке. Был одет, накормлен. Однако в школу ходил мало, так как помогал отцу и матери по хозяйству (родители держали очень много разного домашнего скота).

В числе первых попал на фронт в первую мировую войну. Кем эта война была организована, до настоящего времени не знаю. Но руководителями многих государств всё было сделано так, что они (руководители) лично не воевали, а убивали друг друга простые люди. Почему я должен убивать немца, почему немец должен убивать меня? Я так и не понял! Конечно, подобные мысли возникли у меня не тогда, когда я воевал с немцами, а значительно позднее.

В войне с немцами несколько раз был ранен, даже попробовал на «вкус» великое немецкое изобретение – газы. Какой великий немецкий ученый! Какой заботливый человек! Надо же, с помощью газа человек убивается более гуманно, без ран и крови.

После госпиталя вновь был направлен на фронт, в действующую воинскую часть. При очередной нашей атаке был ранен и в бессознательном состоянии оказался в немецком плену. Потом воевал в гражданскую. Был красным командиром – однако впоследствии это не спасло от пули, выпущенной в меня решением красной советской “тройки”.

До 1937 года строил социализм, по заданию руководителей района, в своей деревне. Свёл со своего двора скотинку, коровёнку и лошадку, в колхозное стадо. Хотя детей в семье было много, и каждому ой как необходимо было молоко: изобилия продуктов питания не наблюдалось. Скотинку пришлось отвести под плач жены и детей. Жена моя была из дворянской обедневшей семьи. Из-за неё на меня в деревне смотрели косо, даже злобно: ведь я был председателем колхоза, его создателем. А как люди вступали в колхоз, с какой “радостью”…, надо было бы жить в то время!

Когда за мной приехал “чёрный ворон” – специальная автомашина, и меня привезли в места лишения свободы – эта было начало конца моей жизни. Этот “черный ворон” разделил мою жизнь на две неравные части: одна часть – 37 лет, другая – 34 дня и ночи. Одна часть – 37 лет свободы, другая – 34 дня неволи…

Я постараюсь поведать Вам, дорогой мой читатель, о времени, проведённом в застенках красной советской инквизиции. Один месяц им, следователям, был отпущен на проведение допросов, а после – конвейерный пятиминутный неправедный суд.

В течение месяца меня обрабатывали, выбивая какие-то признания. А какие признания нужны были следователям, по-моему, они и сами не знали. Эти тридцать кошмарных ночей и дней были наполнены не только физической болью, но и моральными муками: переживаниями за свою семью – жену и маленьких детей; надеждами, что всё, что со мной произошло – эта страшная ошибка. Я всё время ждал, что надзиратель утром откроет дверь камеры и скажет:

– Алексей Иванович, произошла ошибка, вы свободны, с вещами на выход. Вас ждёт семья…

И каждый день, каждое утро я жил в ожидании этих слов. Как я потом понял, все аресты в стране были организованы так, чтобы арестованные воспринимали их, как ошибки органов репрессивного аппарата. Молва так и передавалась: ошибки.

Каждый день я мучительно вспоминал: когда и какую ошибку в своей жизни я допустил. Неужели я был виноват в том, что был в немецком плену, а позднее, в застенках восставших бело-чехословаков. Ведь это не помешало мне в гражданскую войну воевать на стороне красных. Не помешало быть красным командиром, водить в атаку не одну сотню кавалеристов-красноармейцев. В дальнейшем мне доверили создавать колхоз, а это не только для меня было непонятным занятием, это было как в известной сказке: “…иди туда, неизвестно куда, принеси то, неизвестно что…”.

Следователей, которые меня допрашивали в течение месяца, было несколько. Они “работали” конвейерным методом: уставали, давали друг другу отдых. Только репрессированные, измождённые, избитые, полуголодные люди не отдыхали от издевательств.

Истязатели “работали” по часу, их было четверо, а я четыре часа был один, потом следователи снова по одному часу “работали”, а я опять перед ними… Издевались с полным знанием “дела”. И таким способом вели допрос они, следователи, не один день. А как я потом выяснил в камере тюрьмы у арестованных, так допрашивали не уголовников, а только подобных мне.

Если бы они обрабатывали камень, а не меня, то, вероятно, смогли бы, истратив столько энергии, изваять скульптуру – великое произведение искусства. А что могло получиться из измученного голодного мужика? Разве что, макет скелета для школы? Да и тот не подойдёт из-за сломанных рёбер.

В гражданскую войну каждый из так называемых следователей вряд ли прожил хотя бы один бой. Едва ли они были храбрыми и смелыми мужчинами, а что такое честность и справедливость – не думаю, что эти нелюди вообще знали об этих понятиях.

Но здесь, в этих страшных помещениях, они – мучители – были защищены целой системой беззакония. Истязатели как бы соревновались между собой: кто изощреннее проведет пытку! Наверняка они обменивались способами ведения допросов.

Хотя бы надо мной состоялся суд, где бы я мог как-то защитить себя.

Камеры были набиты, заполнены – совместно с уголовниками – несчастными, избитыми людьми. Камеры представляли некое подобие помещения, годного разве только для содержания скота, но не людей. Внутри стояла жуткая вонь… Туалет (параша) был тут же в камере. Люди уже ничего не стыдились, так как надзиратели не выводили их в туалеты для естественных надобностей.

К избиениям во время так называемых допросов добавлялись побои, издевательства, которые получали репрессированные (“враги народа”) от воров, бандитов, грабителей и насильников. Надзиратели эти зверства не только не прекращали, а наоборот, поощряли. Как я понял в дальнейшем, репрессированных людей специально размещали в камеры, в которых находились “отбросы” общества.