В тени старой шелковицы - Мария Дубнова Страница 3

Мариам сопротивлялась почти год. Взывала к помощи мужа. Шлёма молчал, пожимал плечами. Зря, конечно, дочь выбрала этого нищего Ровинского, но отец знал Шейну: железная, такую не сломать, не купить и не уговорить. Но у Шлёмы любые размышления о дочерях соскакивали на нежную тревогу об Алтере. Вот и теперь, пожав плечами по поводу характера Шейны и этого шлемазла Ровинского, он подумал о сыне: мальчишке вот-вот четырнадцать стукнет, худой, как воробей, шея тонкая, и синие глаза все время какие-то испуганные. И болеет часто. Шлёма не выносил, когда Алтер заболевал. Он с ума начинал сходить. А Шейна – что Шейна? Двадцать один год скоро, дадим приданое, как положено, а дальше – пусть сама вертится. Если к старшим замужним дочерям, Хане и Гене, мать чуть ли не каждый месяц едет с подарками, то к тебе…

– Да-да, если выйдешь за него замуж, ноги моей не будет в твоем доме, слышишь, дочь!

– Хорошо, мама.

Ну что тут скажешь?

25 июня 1910 года в Новой Праге, в доме Файвеля Ровинского, сыграли свадьбу его сына Мэхла и Шейны Яновской. Шейна сама сшила себе платья, точь-в-точь как у барышень в имении Давыдовых, когда там устраивались праздники. Тогда вся молодежь из Каменки [1]через ограду подсматривала и слушала музыку. Вот это была музыка, не то что ваша гармошка или рожок! Рассказывали, что к Давыдовым приезжал и Чайковский, который приходился Давыдовым каким-то родственником, но Шейна его не видела.

Шлёма дал за дочерью богатое приданое, в основном, деньги и драгоценности, хотя и утвари, и перин, и отрезов на платья и на пальто было несчитано. После свадьбы Яновские вернулись в свою Каменку и, как и обещали, больше в Новой Праге не показывались. Обходились открытками к праздникам.

Правда, когда ее старшей – и тогда единственной – дочке Голде исполнилось три года, Шейна сделала попытку помириться с матерью. Села с ребенком в поезд, строго повторила мужу: «Со мной ехать не нужно. Мама тебя не любит, у нее взрывной характер, лишнее напряжение нам ни к чему», – и уехала.

Родители сами встретили Шейну на вокзале. Маленькую Голду, уставшую с дороги, разрешили положить спать прямо в гостиной, на белый кожаный диван. Шейна пошла к родителям. За четыре года они успели и соскучиться по дочери, и отвыкнуть от нее. Поговорили о погоде, о делах в магазине, о ценах на муку. О Мэхле Мариам не спрашивала, Шейна не заговаривала. Мать оглядела фигуру дочери:

– Когда ждешь?

– Зимой.

– Понятно. Помогать не буду.

– Конечно.

Помолчали.

– Как Алтер учится?

– Ничего, нормально. Гимназию раньше положенного закончил – у него ж все время репетиторы, отец постарался. И в институте экстерном все сдает. Через два года, не буду загадывать, уже диплом получит.

– Получит, получит. Он у нас умница. Инженер-механик, – Шлёма расплылся в улыбке. – Жаль, что не смог приехать, ну да ничего, увидитесь как-нибудь. Ты бы его видела – высокий, глаз горит…

– Тише, Шлёма… Алтер, обычный Алтер…

– Да-да, Мариам, Алтер.

Через три дня, заполненных пустыми разговорами, так и не решившись произнести имени собственного мужа, Шейна вернулась домой. Больше в Каменку она не приезжала, родителям писала коротенькие письма, брату – более подробные.

А еще через четыре года, в 1918-м, когда у Шейны было уже трое детей, до нее чудом дошло письмо от Алтера: «Дом и магазин разграблен, отец убит, мы с мамой едем в Зиновьевск. Туда же должна приехать Геня с Израэлем и детьми. Молимся за тебя».