Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга Страница 3

Осталось 25 дней

Физика – единственный школьный предмет, который мне по-настоящему нравится. Особых способностей у меня нет, но на физике можно хотя бы получить ответы на интересующие меня вопросы. С раннего детства я с восхищением наблюдала за тем, как что работает. Я любила разбирать игрушки, чтобы понять, как они устроены, и долго изучала отдельные части, например колесико машины или руку куклы (моя сводная сестра Джорджия так и не простила мне ампутацию конечности ее любимой Барби). Однажды я разобрала отцовский будильник. Войдя в комнату, папа обнаружил меня на потертом бежевом ковре среди раскатившихся вокруг батареек.

– Что ты делаешь?

– Разбираю, чтобы научиться чинить.

Отец положил руку мне на плечо – я помню его руки, большие, с сильными мощными пальцами, такие руки одновременно пугают и вселяют чувство защищенности, – и сказал: «Знаешь, Зелли, в мире и так полно разрушенных вещей, не стоит ломать их просто для развлечения».

Эти часы так и пролежали на полке разобранными несколько лет, пока я их наконец не выбросила.

Как бы то ни было, в физике, по крайней мере, есть толк. В отличие от литературы, где мы уныло читаем унылых поэтов. Не зажигает. Миссис Маркс из кожи вон лезет, пытаясь объяснить нам, что хотели сказать авторы. По-моему, яснее некуда – они пытались сказать: «Я отчаялся и хочу умереть». Невыносимо смотреть, как одноклассники препарируют строчку за строчкой, разбирают оттенки значений, выискивают потаенный смысл. Да нет там никакого смысла. Каждый, кто хотя бы раз чувствовал одиночество и полную пустоту, подтвердит: в депрессии нет ни красоты, ни тайны.

Депрессия – это тяжесть, от которой невозможно избавиться, от которой невозможно убежать. Она разъедает тебя, лишая сил, и любое ерундовое дело – даже шнурки завязать или бутерброд съесть – превращается в подвиг, словно покоряешь Эверест.

Депрессия становится тобой. Она в костях и в крови. И если я что-то успела узнать о ней, то именно это: убежать от нее невозможно.

И я уж точно разбираюсь в этом куда больше своих одноклассников. Противно слушать, как они разглагольствуют о том, о чем и понятия не имеют, тыкаясь туда-сюда, как слепые котята. Миссис Маркс предлагает: «Давайте разберем эту строчку. Джон Берримен{ Джон Берримен (англ. John Berryman, 1914–1972) – американский поэт. – Прим. ред.} говорит: “Жизнь, друзья, скучна”. Как вы думаете, что он имеет в виду?»

В классе поднимается шум: «Ему не с кем пойти на свидание в субботу вечером» или «Футбольный сезон закончился, и по телику нет ничего хорошего». Вот бред.

Нужны адовы усилия, чтобы не встать и не крикнуть: «Ему было чертовски грустно. Вот и все. Он знал, что в его жизни никогда ничего не изменится. Спасения нет, и эта блевотная жизнь будет тянуться бесконечно, однообразно и невыносимо. Смертельная скука, грусть, тоска, тлен и безысходность. Он просто хочет, чтобы это закончилось». Но для этого мне нужно заговорить, а это против моих правил. Я не высовываюсь. Почему? Потому что мне чертовски грустно. Миссис Маркс иногда так смотрит на меня, словно знает: я понимаю Джона Берримена, – но никогда меня не спрашивает.

На физике, по крайней мере, не нужно стараться изо всех сил усложнять простые вещи. Наоборот, физика превращает сложное в простое.

Мистер Скотт пишет на доске уравнение. Мы изучаем движение брошенного тела, рассматриваем, как оно ведет себя под действием силы тяжести. В задаче полно параметров, например угол, под которым тело было запущено, его начальная скорость.

Я впадаю в транс. Цифр слишком много. Мысли уносятся к проблеме земного притяжения. Иногда я думаю, что это действительно проблема. Притяжение создает у нас ложное чувство устойчивости, хотя на самом деле мы всего лишь движущиеся тела. Сила тяготения удерживает нас на Земле, не дает кувыркаться в пространстве, беспорядочно сталкиваясь друг с другом и превращаясь в кровавое месиво.

Хотела бы я, чтобы тяготение исчезло и все бы в месиво и превратилось.

К несчастью, грезы наяву не ответ на вопрос мистера Скотта.

– Айсел, какой высоты достигнет мяч?

Я даже не знала, что речь в задаче шла о мяче. Остается только хлопать глазами.

– Айсел… – Мистер Скотт все еще надеется получить ответ. Он произносит мое имя с испанским акцентом, усвоенным, видимо, лет сто тому назад в университете. Но мое имя не испанское – оно турецкое. Мистер Скотт, пора бы уже сложить этот пазл…

– Ну…

– Мисс Серан, «ну» – это не численное значение. – В ожидании он прислонился спиной к доске.

Класс начинает ржать. Физик предупреждающе покашливает, но это не помогает – контроль уже потерян. По партам пробегает шепоток, сливающийся в издевательское змеиное шипение. Но мне все равно: что бы они ни сказали, это не может быть хуже бессонных ночей, когда только и мечтаешь выдрать из каждой своей клетки гены с их проклятой наследственностью.

Звонок. Мистер Скотт торопится дать нам домашнее задание, но почти все сбегают, даже не записав. Я остаюсь и старательно отмечаю номера задач в тетради. Учитель наблюдает за мной, грустно улыбаясь. Интересно, будет ли он скучать по мне после… того?

Когда класс пустеет, я наконец поднимаюсь и бреду по коридору, не отрывая глаз от грязного пола. Потом заставляю себя переставлять ноги чаще; хуже самого урока физкультуры – только опоздание на него. А я не в настроении бегать штрафные круги.