Бред какой-то! - Шурд Кёйпер Страница 3

– Дальше – тишина ^[1], – сказал Гамлет и умер.

Доктор Блум разрешил мне дочитать «Гамлета», но на этом все. После «Гамлета» он велел мне начать записывать то, что я вижу, и слышу, и думаю. Этим-то я сейчас и занимаюсь, но пока писала, не заметила, что Дилан куда-то делся. Shit. Вот любит он быть один. Точнее сказать, не любит быть среди нас. Среди людей. Он всегда уходит на пляж, и сегодня я нашла его именно там. Увидела издали и потихоньку направилась следом. Кралась через дюны. Если ты влюблена, научишься красться совсем незаметно.

Я часто ругаюсь, это у меня в крови. В нашей семье все матерщинники. Это не мешает долголетию. Дедушка Давид умер в девяносто два года. У нас в роду народ крепкий. Умеем пожить в свое удовольствие. Маме тридцать девять, а вытворяет она такое, как будто ей шестнадцать. И ругаемся мы не затем, чтобы кого-то оскорбить. Да мы вообще в значение этих слов не вникаем. Когда я говорю shit, то вовсе не представляю себе кучу какашек, да и большинство людей вовсе не думают о сексе, вставляя в речь fuck. Моим первым словом было «тфаюма». Папа тогда пришел в восторг. Незадолго до того, как я это выдала, дедушка Давид вешал занавески и пропустил одну дырочку, так что у него осталось лишнее колечко. Надо было все начинать заново. «Твою мать», – ругнулся он. Я играла тут же рядом в кубики, строила пирамидку. Когда я поставила предпоследний кубик, она рухнула. «Тфаюма», – сказала я. «У Салли Мо отличное языковое чутье, – сказал папа, – она найдет себе место в жизни!» И ушел от нас. Теперь он багермейстер – расчищает фарватеры в Дубае. Но каждый год переводит пятьдесят два евро в Фонд борьбы против ругани. Плати по евро в неделю – и ругайся весь год, говорит он. Это выдумка. Я уже больше десяти лет не слышала его голоса. Понятия не имею, как он звучит.

Дилан шел по пляжу вдоль моря, а я кралась за ним через дюны. В то короткое время, что мы живем рядом, я не хочу упускать ничего из того, что он делает. Ни шага, ни слова, ни взгляда, ни ухмылки. Я следую за ним повсюду, но Дилан-то не знает. Значит, и не страдает от этого. Так что не беда, я так считаю. Я написала, что всю жизнь только и делала, что читала. Это выдумка. Когда мы на острове, я только и делаю, что слежу за Диланом. Представляю себе, как все сложилось бы, будь у нас роман. И прокручиваю в голове сюжеты из любовного чтива. Бредятина.

А когда я бываю у дедушки Давида – вернее, бывала, – я тоже не читала, а пересказывала книги. Даже когда мы ловили рыбу. Или он сам рассказывал мне истории. Вторым моим словом было «Молчунишка». Так звали гнома из одной дедушкиной сказки, я ее слушала раз сто. «Твой двоюродный дед Барбер очень ее любил, – говорил дедушка, прежде чем ее начать, – знал назубок». Я тоже запомнила ее наизусть, но это было давно. Насколько помню, в сказке вот что происходило. Давным-давно в одном лесу жило множество зверей и гномов. И вот они заметили, что луна становится все меньше и меньше, но подумали, что им только кажется: с нее просто сходит краска. Однажды ночью луна вообще исчезла, и все разволновались. Кого-то надо было отправить на луну, чтобы покрасить ее заново. Старая сова погрузилась в такие тяжкие раздумья, что ветка, на которой она сидела, совсем прогнулась. «В этом месте Барбер всегда очень смеялся», – пояснял дедушка Давид. Сова позвала Молчунишку. Это был гном, который никогда не произносил ни слова, и другие гномы уже почти забыли о его существовании. Или никогда не знали. Сова спросила: «Может быть, это как раз для тебя задание?» А Молчунишка ответил: «Да, а то на земле все чересчур много болтают». По дереву он залез на небо с двумя ведерками, зачерпнул серебряной краски из Млечного Пути и поднялся выше, к луне. Кисточку он тоже с собой прихватил. Все животные и гномы сидели на опушке леса и смотрели вверх. И правда, на следующее утро они увидели на небе тонюсенький серп. Далее следовала любимая фраза Барбера. Дедушка Давид произносил ее во весь голос: «Это Молчунишка начал красить луну». В этом месте у Барбера наворачивались слезы. А гномы с животными устроили праздник и веселились до восхода солнца, да и после него тоже. Мне очень нравился такой конец. Кажется, я тогда еще не ненавидела животных. И гномов. Невзлюбила я их в два года.

Хватит отвлекаться.

Так вот.

Продолжаю рассказ.

Ужасно хочется вставить куда-нибудь слово «заклинать».

Обычно во время этих прогулок Дилан ничего особенного не делает. Идет себе, глядит вокруг и поет что-то под нос. Иногда ныряет в море. В таком месте, где его никто не видит. Впрочем, ныряет – это сильно сказано. Он бросается плашмя на волну, когда она разбивается, и потом его вместе с пеной несет к берегу. Затем он снова заходит в море, и все повторяется. И так раз двадцать. Или тридцать. Потом сидит на полотенце, пока не высохнет, и шагает дальше. Глядя по сторонам и напевая. Вот и все. Однажды я слышала, как он что-то кричал морю. Слов не было понятно – только его голос. Стоял, подняв к небу сжатые кулаки. Бред какой-то. Может быть, у него было горько на душе.

Сегодня все пошло по-другому. Сначала собака, потом художник, и под конец эта сукина дочь в бункере. С двумя братьями. Как будто мир проведал, что я пишу книгу, и решил подсыпать событий. Дилан снял кроссовки, подвернул брюки и пошлепал по мелководью. Вдруг из-за дюны выскочила большая собака – и рванула к нему. Сзади. Дилан ее не видел. Стоило ему услышать, как ее лапищи шлепают по песку, и обернуться, как собака выхватила кроссовки у него из руки. Наверное, я должна была крикнуть Дилану – предупредить. Но кто же кричит тому, за кем крадется. Собака чесанула обратно в дюны. С кроссовками в пасти. Дилан от неожиданности ушел в песок по колено. Выдумка. Он сначала растерялся, а потом знаете что? Заорал:

– Псина, эй ты, псина!

Правда.

– Эй ты, псина!

А потом двинулся к дюнам. Пригнулся к земле низко-низко и почти уткнулся носом в песок. Он шел по следу! Очень трогательно. Я прямо млела от любви к нему. Сердце так и таяло от нежности, пока в поле моего зрения снова не оказалась собака: она спускалась с другой стороны дюны. Съехала по песку в лощинку между двумя горбами и принялась взбираться на следующую вершину. Эта вторая дюна была вся из белого песка, ни травинки на ней не росло. Только куст терновника на самой макушке. Или шиповника. Фиг разберешь. Я знаю названия всех растений и животных, но понятия не имею, как они выглядят.

Собака поставила кроссовки перед кустом и гавкнула высоким голосом. Три раза. Аа-ав! Аа-ав! Аа-ав-в-в! Похоже на птицу. Куст немедленно открылся. По-другому и не скажешь, потому что он оказался дверцей. И эта самая дверца открылась. Я прижалась к земле. Из-под куста высунулась голова какой-то девчонки. Она заговорила с собакой шепотом, но до меня долетало каждое слово. Чем нож острее, тем лучше режет – типа такого эффекта. Думаю, девчонку было слышно даже на материке.

Она шептала:

– Молодец, Брат Монах, отличная добыча.

Высунула из дверцы руку и почесала собаку за ухом.