Рутина - Евгений Алехин Страница 3

– Кисонька-мурлысонька. Ты у меня очень талантлив. Только твои книги и будут читать, все остальное затеряется.

Мне же казалось, что она талантливее, потому что могла выдумать что-то. Не всегда это было интересно: Сигита еще не научилась отделять хорошие сюжеты от совсем абстрактных, но стоило ей прикрыть веки, и фантазия уносила ее. Какие-то обрывочные сведения могли вдохновить ее на описание улиц города, которого она никогда не видела, эпохи, в которой она не была, культуры, которой она не знала. Она не была так закомплексована: там, где мое воображение упиралось в стену, там, где мне не хватало опыта, Сигита могла сделать историю из пустоты.

Однажды я прочитал хороший учебник по кинодраматургии Скипа Пресса, выстроил бортики для реки ее фантазии, и – о чудо! – за пару недель мы сделали вместе полнометражный сценарий. Все нашего малыша любили и хвалили. Там были живые диалоги, и, несмотря на жанр (роуд-муви с элементами боевика), я умудрился процитировать Камю – в кульминационной сцене солнце, яркое солнце, ослепило героя и спровоцировало его на совершение убийства. Сигита придумала всю канву и большую часть диалогов.

Мы сделали несколько распечаток и раскидали копии по разным студиям, через студентов и наших преподавателей. Месяцами ничего не происходило, потом нам дали небольшой аванс – десять тысяч рублей, это называлось «опцион». Студия планировала найти деньги и снять этот фильм, мы передали им временные права. Ставить фильм собирался режиссер по имени Адель, нашли мы его через Юрия Арабова, сценарий которого Адель уже экранизировал – фильм «Апокриф» про Чайковского. Теперь он хотел поставить историю попроще. Месяцы шли, подвижек не было, денег на фильм не хватало. Мы созванивались с режиссером, вносили правки, пробовали улучшить сценарий, но потом стало понятно: у него уже нет энергии поднять этот проект. Студия прогорела.

Понемногу я начинал видеть во ВГИКе чистилище, в котором можно сгнить, коридор, который тебя обманет или сделает паразитом. С этими его разговорами об искусстве, надеждами на величие, мертвыми идеями, песнями на актерском этаже, снобизмом и алкоголем. В лучшем случае выпускники сценарного становились редакторами, ковырялись в носу и получали деньги. Я не знал, хочу ли вообще писать сценарии. Говорил, что хочу, но на самом деле меня интересовали только стихи и проза.

«Это же ваш первый сценарий!»

«Ты учишься всего лишь на первом курсе, а она на втором, чего ты хочешь?!»

«Продолжайте писать, переписывать, и со временем все будет».

Примерно что-то такое говорили мне мастера. И я продолжал писать большую часть учебных заданий. Но на некоторых упирался в стену, не желая делать что-то проходное или копировать свой же успех.

Иногда в комнату заходили студенты-режиссеры, чтобы познакомиться: до них доходили слухи о моих способностях.

Сонные и погруженные в себя или взбудораженные, с воспаленными от учебы мозгами. Я писал некоторым этюды и короткометражные сценарии, но если я делал работу искренне, она застревала где-то наверху, в шестеренках бюрократической машины.

Проблема была не в тупости мастеров. Она была в молодых режиссерах, не способных нащупать свой стиль, у них были фрагментированные идеи, пустые жесты и штрихи, но не было морали.

Мне понравился один башкирский парень, он учился по целевому направлению от республики, стильный и красивый Данияр. Он как будто выплывал из своей ароматной, пропахшей запретным дымом комнаты, мудро прищуривался и кидал свое:

– Помедленнее, расслабься. Тогда я скажу, что мне надо.

Я поставил на него, он был моей темной лошадкой. У нас рождался сценарий медленного кино, и этот сценарий получился в итоге по-настоящему поэтичным и очень нравился Бородянскому.

Вечно укуренный Данияр предлагал какие-то сумбурные правки, и из-за того, что мы существовали на разных скоростях, текст сценария оставался черновиком. Обязательно доведу это дело до конца, пацаном не буду, – пообещал себе я. Так я войду в профессию, так я буду в ней жить. И Данияр приходил, мы снова общались, моя речь буксовала, выплывали его задумчивые фразы, я вносил правки, он уходил, показывал сценарий мастеру, и появлялся какой-то новый, неожиданный виток истории. Данияр неправильно понимал начальство, и запуск откладывался снова.

Все закончилось переменами в личной жизни: Данияр расстался со своей девушкой.

– Я так растворился в ней, – сообщил он. – Забыл самого себя. Оставшись один, я засунул палец в жопу. Достал и понюхал: вот он я, так я пахну.

Учет своих долгов мы вели шариковой ручкой прямо по обоям и потом зачеркивали, когда возвращали занятые деньги. Такая наскальная живопись покрывала значительную часть пещеры над моей кроватью, я спал под этими синими надписями. Не позволял себе сильно нарушать сроки, стараясь успевать перезанять, чтобы отдать. Суммы были совсем небольшие: сотка на пиво, сотка на обед, очень редко три или пять сотен на неистовый кураж. Сначала на окне висела штора, но я сорвал ее во время ссоры с Сигитой и заклеил стекла страницами распечатанного данияровского сценария.

Мы жили на десятом этаже, и это здоровенное окно манило и затягивало, а под зданием – пустырь, усеянный лимузинами. Шесть нижних этажей общежития были отданы под офисы, и сам этот свадебный прокат принадлежал проректору по хозяйственной части ВГИКа. Вот так он вел свой бизнес: прямо в здании.

Мне постоянно снился сон, даже не сон, а какие-то телесные галлюцинации тревожили мое туловище. Картинок не было, но было явное ощущение пространства, тел, расстояний, высоты, воздуха, пустоты. Вот я в промозглой тьме, залезаю самому себе на плечи, а потом еще раз и еще это проделывают версии меня, маленькие я, пока человечки – все эти я – не добираются до десятого этажа. Мы чувствуем стекло пальцами, ничего не видя, но зная, что надо достучаться до настоящего меня, спящего внутри комнатки. Проникнуть в мою голову, до которой всего полметра. Но не выходит: конструкция из человечков начинает раскачиваться, и мы, хрупкие воображаемые малыши, разлетаемся и падаем, вырастая до настоящих моих размеров, обретая на лету тяжесть, серьезный вес, который ускоряет падение на белые и розовые лимузины. Мы ломаем их, продавливая и разбивая вдребезги.

Михаил Енотов был спокойным, внимательным и человечным, но жестким в своих убеждениях, он интуитивно выбирал золотую середину, не любил неожиданности, я же был импульсивным, человеком крайностей, безотказным и сексуально озабоченным, любителем грязи и склонным к безутешному чувству вины. Выпивали мы за время совместного жилья, наверное, одинаковое количество алкоголя, но у меня это были запои и завязки, а у него – более равномерное и спокойное потребление.

Когда я завязывал, одну ночь всегда проводил в бессоннице, в судорожных мыслях и онанизме, но к вечеру второго дня мозг успокаивался, я входил в какой-то транс, мне хотелось писать. Тогда я сидел один в комнате, делая рассказы. Бывало, что это выпадало на вечеринку. Все веселились на кухне нашего этажа, я мог выйти на пять минут, сонно перекусить что-то и перекинуться с кем-то парой слов, но алкогольный адок слишком пугал и манил – я бежал обратно за старый письменный стол. Сигита раз в какое-то время заходила забрать меня, и голос звучал уже так, будто пленку слегка зажевало: