Когда цветут эдельвейсы - Владимир Топилин Страница 29

— Все нормально, я... — Хотела сказать что-то еще, но терпкий запах парного медвежьего мяса, шкуры забивает нос, горло. Не выдержав, она едва отворачивается в сторону, и от нервного перенапряжения ее начинает тошнить.

Васька быстро развел костер и, наломав толстый слой душистых пихтовых лап, сделал для девушки отличный стул-трон. Усевшись на него, она молча смотрела на языки пламени и грела холодные ладошки.

Васька не переставая курил и, оглядываясь вокруг, оценивал происшедшее событие еще и еще раз. Прошло минут пятнадцать, прежде чем она заговорила:

— И все-таки я не пойму: что все это значит? Почему ты здесь? Откуда появился медведь?

Как всегда улыбнувшись уголками губ, он немного помолчал и вкратце рассказал о том, как все происходило.

Ольга внимательно, с изумлением слушает непродолжительный и, казалось бы, пустяковый рассказ. Но к его завершению лицо девушки меняется, как-то неестественно темнеет, губы начинают дрожать, а на широко раскрытых глазах появляются крупные слезы.

— Ты... ты... ты использовал меня... как подсадную утку! Ты... я... я была вместо приманки? — срывающимся голосом почти кричит она и, уже не сдерживаясь, плачет взахлеб, на всю округу, да так, что от жалости к девушке умолкают все лесные твари, наблюдавшие сцену человеческих отношений.

— Ну что ты, Оленька, успокойся, все же хорошо. Все было предусмотрено и... — пытается успокоить ее Васька. Но девушка не слушает, она на грани истерики и почти отбивает протянутые к ней руки. Ошарашенный необычным поведением, он молчит и наблюдает, как Ольга схватила свои лыжи и, едва застегнув юксы, заспешила в сторону избушки. На Васькины оклики она не отзывается и, удаляясь, громко ревет.

Он же недоуменно пожимает плечами и, докурив едва тлеющий окурок, отбрасывает его в сторону. Взяв в руки обагренный медвежьей кровью нож, пробует на палец лезвие и, удовлетворенно хмыкнув, поворачивается к поверженному громиле. Потоптавшись на месте, не знает, с какой стороны подступиться к лежащей перед ним туше, но после некоторых колебаний тянет зверя за вытянутую левую лапу...

14

Третий день между Васькой и Ольгой длится безмолвная ссора. Негласный бойкот и уединение ее в бане давят на охотника свинцовым грузом вины.

Вечером того злополучного дня, когда он едва «дополз» к зимовью с тяжеленной медвежьей шкурой за спиной, сразу же заметил неладное: печь не топилась, привязанная Волга глядела с тоской и унынием и, казалось, не радовалась приходу хозяина.

В предчувствии самого плохого он открыл дверь холодной избушки и не обнаружил там Ольги. Но после непродолжительного «следствия» нашел ее: из печной трубы в бане шел легкий сизый дымок. Ольгины лыжи стояли тут же, небольшая тесовая дверь была плотно закрыта. На тщетные просьбы открыть Оля не отзывалась, и все Васькины вопросы оставались без ответа. Заглянув в маленькое окно, он увидел безразличную ко всему Ольгу, лежащую на коротких нарах с поджатыми ногами.

Так и не добившись никакого ответа, охотник, усмехнувшись себе в усы, оставил подругу в покое, мудро рассудив: «Перебесится — придет сама!»

Банное заточение длилось две ночи. Ольга упорно отсиживалась в своей «келье», ожидая неизвестно каких результатов. Васька же нарочно не подходил к бане и всем своим видом показывал, что ему тоже все безразлично.

Однако, ежеминутно ожидая возвращения девушки, варил еду на двоих, ночью не тушил керосинку и, уходя за очередной ношей медвежьего мяса, оставлял на столе горячий чай.

Два последующих дня он полностью посвятил перетаскиванию жира и мяса убитого зверя к избушке. С каждой ношей все более заполнялись алюминиевые фляги, бочонки и даже полиэтиленовые мешки. Неподъемные лопатки, ляжки и шеину он едва затащил на лабаз, тем самым закончив свою трудоемкую работу. Почти половину мяса пришлось бросить, так как его некуда было девать. Наморщив лоб, Васька прикинул, что в чистоте медведь весил триста — триста пятьдесят килограммов, а после замеров растянутой шкуры даже присвистнул: от кончика носа до хвостика было два метра семьдесят сантиметров! Медведь действительно оказался редким экземпляром. К полнейшему удовлетворению и гордости Василия, он вписал в летопись его охотничьей жизни, воспоминания о которой останутся навсегда, самую красочную страницу.

Несмотря на Ольгины фокусы, настроение было на высоте: он улыбался сам себе, насвистывал веселые мелодии, шутил с Волгой и, поглядывая на окно бани, усмехался мелькавшей тени девичьего лица.

На завтрак, обед и ужин Ольга выходила в то время, когда он уходил за очередной ношей. Но к его возвращению опять заматывала дверь капроновой веревкой, чтобы не было никаких связей и общения.

Возвращавшийся Васька про себя смеялся над девичьими вылазками и негромко, но настойчиво твердил собаке:

— Иди, зови хозяйку домой — хватит пузыри пускать! Пора заниматься делом!

Умница собака как будто понимала человеческую речь, резво семенила по знакомым следам, царапала лапой дверь и настойчиво скулила. Но Ольга не открывала.

К вечеру третьего дня Васька все же пошел к бане и, остановившись у окошечка, громко и как можно ясно сказал:

— Оля! Завтра я ухожу на обход путиков! Так что решай — останешься, или я вызываю вертолет!

Не дожидаясь ответа, повернулся и ушел назад, нарочно не поворачиваясь, но чувствуя на себе жалкий, давно раскаявшийся взгляд.

Васька едва успел раздеться и подключить рацию (в этот день собирали данные штатных охотников по добыче соболей), а Ольга уже брела по натоптанной тропинке к избушке.

Недолго переговорив с базой, охотник закурил, одновременно вслушиваясь в разговоры других мужиков и искоса поглядывая на молчаливо раздевающуюся подругу.

Не начиная разговора, Ольга скромно уселась на дальний конец нар, уставившись глазами куда-то в угол, за печку, притихла, не обращая внимания на чужие разговоры. Он тоже как будто не замечал ее и, деловито покачивая головой, заговорил с Егоркой, не выходившим с ним на связь уже более трех недель.

Обрадовавшись голосу друга, сосед торопливо рассказывал о своем житье-бытье, промысле и о том, что буквально несколько дней назад его чуть-чуть не забодал марал. Красочно описывая неожиданную встречу с рогачом, он специально подливал масла в огонь, разрисовывая картину охоты:

— Выскочил — и на меня! Я — за дерево, а руки-то озябли, ружжо не держут! Клавка-то связала рукавицы, да на одну руку, на левую — из тайги выйду, голову оторву! Так вот пальцы-то скрючились, пока толкал в ширинку погреть-то, а зверь-то ждать не будет — удрал! Собаки — за ним! А я, как дурак, следом бегу, но руку не вытаскиваю, грею!

Но разгоряченного, красноречиво болтающего Егорку слышит не только Васька. На одной волне «сидит» весь район, и в эфир встревают самые колкие шутники и, попеременно перебивая охотника, вдруг ставшего всеобщим козлом отпущения, жалят его:

— Егор! Чего ты в штаны руку затолкал? Может быть, не пальцы замерзли, а еще кое-что?