Алиби - Евгения Палетте Страница 29

– Еще как знаю, – о чем-то другом сказал Горошин, не сводя с Координатора прямого взгляда.

– А где? – обратилась в эту минуту к Горошину проходившая мимо женщина в белом платье в цветочек.

В руке у неё было три разноцветных воздушных шарика. – Красный, желтый, зеленый.

– Говорят, тут где-то, на горе, плот строят. И уже, будто на воду спускают, объяснила свой вопрос женщина.

– Сначала – вон туда, не поднимая головы, опередил Горошина Пер.

Держа в руках разноцветные шарики, будто собираясь регулировать движение, женщина прошла мимо.

– Избранница, – хохотнул Бурмистров ей вслед совершенно в своем, Бурмистровском духе.

– И ведь верит в это. Поразительно, – миролюбиво сказал Горошин.

– Все, кто идут туда, верят, – подтвердил Филин, на лице которого отразилось недоуменное сомнение. И умолк.

– Всюду гул, – сказал Буров. – Вчера читал сообщение, – продолжал он, – На Площади Цветов итальянская мафия разборки устраивает. Думал, что хоть там, у этих счастливых детей юга, все в порядке. Нет, и там выясняют вопрос, что лучше национализм или интернационализм. Образовали партии по национальному признаку, и колотят друг друга по пятницам. А всю неделю подводят базу под фразу.

– Перегрелись, – опять совершенно в своем духе вставил Бурмистров. – Сейчас с погодой проблемы.

Женщина с седой челкой заулыбалась и слегка передвинулась на скамье. Взглянув на неё еще раз, Горошин понял – она освобождала рядом с собой место Цалю. Но Цаль на скамью не сел.

– Надо идти, – как-то извинительно улыбнулся он, глядя на Челку. – Все думаю, что пропущу чтонибудь важное.

– Ну что, Ик, пойдем домой? – минуты через две спросил он свою собаку. Ик напрягся, выставив из-под плеча Цаля свою острую, рыжую мордочку, с крупными, слегка навыкате, глазами и с неожиданно глухим рычанием показал зубы. А пушистое, на шее, жабо, как у всех шпицев, распространилось в пространстве.

– Вот, и он не хочет, – сказал Цаль, помолчав. – Дома никакой информации. Правда, Ик? – обратился он опять к шпицу.

Ик опять, но уже заметно тише, зарычал.

– Какое странное имя, – неожиданно сказал женский голос.

Все переглянулись. Это была Маша. И, несмотря на то, что сегодня ее еще никто не видел, потому что она пришла позже, никто не удивился, что она здесь. Теперь все смотрели на Цаля, ожидая, что он ответит.

– Так получилось, – коротко сказал он. – Одна буква от папы, другая от мамы. Все с пониманием молчали.

– Михаил Андреевич, – неожиданно сказала Маша, подходя к Горошину. – Я хотела бы поговорить с вами, – опять сказала она, слегка розовея.

Горошин, улыбаясь, смотрел на нее, не торопя, ничего не спрашивая, не говоря ни слова. Он видел ее зеленые, широко раскрытые, глядящие прямо на него глаза, ее чуть подрагивающую, от волнения, верхнюю губу, светлую прядку выбившихся из зачесанных назад волос. Прядка падала на лоб, и она, то и дело, кося глаза влево, смешно сдувала ее сложенными в трубочку губами. И понимая, что это никак не способствует продвижению разговора, извинительно смеялась.

– Михаил Андреевич, – опять сказала Маша, – Я хотела бы пригласить вас к нам с дедушкой в гости, – почему-то умолкла она, не то, переводя дух, не то, ожидая его реакции. Но, увидев его изменившееся лицо, почему-то обрадовалась, и довольно внятно, а главное – уже без волнения, произнесла —

У моего дедушки юбилей. И он хотел бы познакомиться с вами.

– А он что-нибудь обо мне знает? – спросил Горошин.

– Я много рассказывала ему о вас.

– И что же? – спросил он, все пристальнее вглядываясь в ее лицо.

Теперь Маша молчала. И хотя было видно, что она хочет что-то сказать, не решалась продолжать, он уже пожалел, что спросил.

– Если не хотите, не отвечайте, – наконец сказал он. – Просто мне было бы интересно знать, что такая девочка, как вы, могла рассказывать своему дедушке обо мне. Он хотел сказать «такое юное создание», но что-то, особенно «создание», показалось ему не то, чтобы оскорбительно, а как-то не для Маши, девочки, которую он почти не знал. Но, как ему казалось, понимал так, как понимал Бурмистрова, Бурова, Катерину.

– Мне двадцать два, – неожиданно сказала Маша. – Вы думали меньше? Правда?

Горошин молчал. Он и в самом деле думал, что Маше меньше. И хотя это ничего не меняло, он все равно молчал. Он не знал, что сказать еще.

– Так, вы думали меньше? – через паузу опять спросила Маша.

– Я об этом не думал, – отвечал он коротко, поглядев ей в глаза, должно быть, чуть дольше, потому что Маша опустила свои. Заметив, что, разговаривая, они отошли от скамейки и от всей компании довольно далеко, он посмотрел назад. И увидел Бурмистрова. Его лицо, казалось, не выражало ничего. Но Бурмистров смотрел на них с Машей, не отрываясь. А это был первый признак того, что Бурмистров что-то соображает.

– Так, Михаил Андреевич, вы придете? – спросила Маша.

– Если буду свободен, – согласился он. – В конце концов, мне хотелось бы доставить вам удовольствие и познакомиться с вашим дедушкой.

– Правда?

Он молча смотрел на не, не говоря ни слова.

– Тогда я дам вам знать. А сейчас мне пора. Я пришла сегодня только для того, чтобы поговорить с вами. Маша немного помедлила, как совсем недавно он, когда она оставалась сидеть на скамье, а они с, Бурмистровым, уходили. Ему показалось, что она хотела что-то сказать, но в какой-то момент натяжение мысли, чувства, почтипонимание того, что происходит, ослабло и исчезло совсем. И Горошин долго еще смотрел, как Маша, уходя все дальше, наконец, пропала, странным образом оставив где-то с ним рядом радость. Первой со скамьи поднялась Катерина. За ней – Бурмистров, сказав, что пойдет домой отсыпаться, поскольку Танька в Греции.

Цаль намеревался сказать Горошину, что хотел бы поговорить с ним, но не сказал. Какую-то минуту он колебался. Но так и не сказал. Ему хотелось знать, что думает Горошин, профессор и полковник о том, что он, Цаль, так часто и так конфиденциально говорит с Пером. Не думает ли он, Горошин, что он, Василий Людвигович Цаль, делает что-нибудь непозволительное, что-нибудь бестактное по отношению ко всем присутствующим, к этой Площади и к этой стране, где он родился и вырос, получил образование, развелся с двумя женами, оставив им детей и недвижимость, и где, наконец, он приучился есть блины и капусту. К стране, думая о которой, он никогда не говорит, что с Родиной у него сложно, как это делают другие, тут же, забыв про блины и капусту. «С родиной у меня сложно» говорит кто-нибудь из этих, других, устремляя взгляд куда-то за поля, за леса, за горы и поглядывая по сторонам, чтобы все еще раз поняли про их исключительность. Про исключительность, живущую рядом с капустой и блинами. То есть – блины и капуста отдельно, а Исключительность – сама по себе. Без блинов и капусты. Нет, Василий Людвигович Цаль так никогда не думал. На все – воля Божия. Но вот бордели на Корсике, которые перед самым походом на Россию отнял у его предка Наполеон Бонапарт, и которые теперь Пер обещал ему, Цалю, вернуть через Международный суд, дорогого стоят. И хоть он, Цаль, – совсем не тот Цаль, у которого были эти бордели отняты, вследствие судебной тяжбы с родным братом Бонапарта, он, Василий Людвигович, сейчас является их единственным наследником. И конечно, несмотря на то, что Пер сказал «вернуть будет нелегко», ему, Василию Людвиговичу, очень этого бы хотелось. Вот о чем хотел поговорить Цаль с Горошиным, но еще с минуту подумав, сделать это так и не решился.