Муравьиный царь - Сухбат Афлатуни Страница 29

Устроила голову на спинку сиденья и прикрыла глаза.

– Дай повестку, еще раз почитаю, – ткнула в плечо.

Повестка пришла месяц назад, чуть больше. Вылезла из ящика вместе с обычной рекламной хренью. Он бросил ее под зеркало и стал стаскивать с себя сапоги. И забыл про повестку. Провалялась под зеркалом еще пару дней. Еще бы валялась неделю, месяц или два. Потом Лена все выбрасывала, весь нараставший хлам.

Выкинуть повестку они не успели. К счастью. Гемора было бы еще больше.

Ему позвонили из собеса. Геннадий? Михалыч? Здрав-ствуй-те. Повестку получали?

Одной рукой Михалыч держал трубку, другой ворошил хлам под зеркалом. Видел свое отражение в спортивном костюме, за спиной дверь в комнату матери. Слышала мать тот разговор? Мать говорила, что нет. Лена была уверена, что да.

Прижимая трубку, вскрыл конверт. Пробежал глазами. Так… Так… Споткнулся, пошел на второй заход. Так. Так. Т-т-ак… В трубке все продолжали говорить, иногда интересуясь, слышит ли он. Михалыч мычал. И перечитывал повестку: второй, третий, четвертый раз.

Как и со смертью отца, все это вначале напоминало розыгрыш. Недоразумение. Мать тоже все отрицала. Даже повозмущалась немного. Пока не съездили в собес. Оттуда приехала уже другой, маленькой, с окаменевшим взглядом. Закрылась в комнате, на стуки и вопросы не реагировала. Пока Лене это не надоело, со всеми вытекающими. После этого мать снова стала появляться и прикасаться к еде. Но Михалыч видел ее редко: вызовы перед Новым годом шли один за другим. То снег убрать с крыши, то баннеры с новогодней заманухой развесить. Лена собирала документы в Бездну, возвращалась никакая, со свекровью общалась ласково сквозь зубы. Оставалась Катюха. Но она свою родную бабушку после того, как та попыталась ей заплести в школу косички, вообще игнорировала.

– Расскажи, – сказал Михалыч.

Снежная дорога усыпляла его.

– Что? – Мать подняла глаза от бумаги.

– Сказку.

Ехать было уже недалеко, если по карте. Карте он уже не верил. Да и редким указателям тоже. Вообще ничему. Иногда за снегом мерещились огни Бездны. «Рано еще», – думал Михалыч. Поскребывали снегоочистители.

– Жил-был дед со старухой, – начала мать.

«У самого синего моря…» – отозвалось в голове Михалыча, и он почему-то вспомнил Турцию, горячий песок и Лену в новом купальнике.

– Детей у них не было.

Турция в голове всё продолжалась. Катюха, еще не такая вредная, по пояс в блестящей воде, бросает ему мяч. Жалко, что после Катюхи они больше никого не завели. Лена не хотела. Возраст, говорила, не тот, чтобы снова с пузом. Один раз подзалетела, нарушили с ней технологию. Ничего ему не говорила, он потом узнал. Вернулась вся выгоревшая, постаревшая. К себе месяц не подпускала, слезы. Он все понял. Потом снова в норму вошло, помолодела, под мальчика постриглась… Мяч, брошенный Катюхой, летит к нему…

– И говорит ей, – шептала свое мать, – не родила ты мне сына, так хоть из муки его сделай. Собрала бабка всю муку, дед в муку плюнул, тесто замесила. Слепила сына и в печь. Стал сын в печи кричать: «Вытаскивай, а то черным буду! Вытаскивай!» Испугалась старуха, вытащила. Лежит сын, румяный, здоровый, пока остывал, она его Колобком назвала, за круглость. А он прямо на глазах растет, она и спать легла. А ночью старик встал, смотрит, парень здоровый лежит. А старик забыл уже, что это его сын, а есть хочется. Стал он Колобка есть, с ног начал и увлекся. А Колобок молчит: или не чувствует еще, что его едят, или отца обижать не хочет. Тогда к родителям другое отношение было, страх был, а не теперь как.

«Намек понят», – хмуро подумал Михалыч и зевнул. Воспоминания о Турции в голове уже кончились, стало пусто, голос матери усыплял еще больше. Михалыч полез за жвачкой, освободил от обертки и закинул в рот. Помогает от сна.

– А дед уже до головы добрался. Тут только Колобок и заговорил: не ешь меня дальше, с головой, я тебе песню спою. А голова у него все это время росла. Дед уже живот набил, расслабился. Ладно, говорит, давай пой свою песню. Ну и всё. Открыл Колобок рот и давай петь. А дед плясать начал, а кончить не может. Плясал, плясал, такой танец, другой танец, да и упал мертвым. Возраст все-таки. А тут как раз бабка проснулась. Смотрит, дед на полу готовый. Хотела бежать, а Колобок ей кричит: стой, старая, дай я тебе тоже спою. А та возьми и скажи: ну, спой. Интересно ей стало. Он и запел, сама виновата. Уже на пол повалилась, а все ногами дрыгает, остановить себя не может. Ну и всё, два трупа. А Колобок в окошко – прыг, и в лес покатился. Катится, катится, навстречу ему заяц. Увидел Колобка, дай, думает, съем его. А Колобок ему говорит: не ешь меня, длинноухий, давай, я тебе песню спою. Заяц и говорит: давай. Ну и всё. Начал заяц плясать, а как закончить, не знает. И умер под кустиком. Вздохнул Колобок и дальше покатился…

– И встретил лису, – сказал Михалыч, давя зубами жвачку. Во рту стало мятно и вообще веселее.

– Лису в конце, сперва волка. Потом медведя.

– И все плясали.

– Получается, все. Кроме лисы.

– А она его съела.

– А вот и нет. Это по-книжному съела, а у нас не так, говорили.

– А как?

– А никак. Раз перебиваешь, то и никак.

Жвачка, которую Михалыч все перекатывал во рту, быстро теряла вкус. Загнал ее за щеку и снова глянул на карту.

– Сказки надо слушать, а не перебивать, – сказала мать.

По карте должна быть уже Песковка, это перед Бездной.

– Поженились они! – сказал мать.

– А… – кивнул Михалыч.

– Лиса-то была умная. Условие, говорит, чур, только вместе плясать будем. Ну и всё. Поплясали – и любовь возникла и уважение. Сыграли свадьбу по всем правилам, не как теперь. И от них уже все лисы пошли, дети их, раньше лис тут почти не было.

Никакой Песковкой не пахло. Или не туда повернул? Вроде туда.

– Выдумщица ты, мать, – зевнул Михалыч.

– Ну, это уж твое дело, как считать. Если выдумщица, то и пожалуйста. Мне даже лучше. А у нас старики и место показывали, где та изба стояла. Это в книжках сказки фантазией считаются, а у нас никакой фантазии не было, жизнь была, трудились, как могли. И изба та недалеко от нас стояла. Еще после того случая долго пустой была, трогать боялись. И старика тех со старухой тоже отдельно от всех похоронили… за их смерть.

– Откуда знали, как они умерли?

– А в деревне всё знают. Это в городе не знаешь даже, что там за соседней дверью творят, а в деревне все на виду и совести больше.

– Хорошо. – Михалыч слегка улыбнулся.

– Что хорошо?

– Всё хорошо, мать. В норме.

– Нет, ты скажи, что хорошо, раз смеешься.

– Не смеюсь… Как у них дети, говоришь, родились, если от Колобка одна голова осталась?