Катерина - Аарон Аппельфельд Страница 29

Я владею бесценным сокровищем, несметным богатством.

Я гляжу в его глаза и не верю своим собственным. Весь он — свет.

мы живем в однокомнатной квартирке на еврейской улице. Уже апрель на дворе, но холода не отпускают. Часами стою я у окна с Биньямином, и благодаря его большим глазам, мне тоже открываются чудеса.

— Птичка, мама.

— Птичка.

— Нету птички! Нету птички!

Каждое слово, что слетает с его губ, звучит для меня, как трубный глас счастья.

Ночи снова наполнены тихой радостью. Я принимаю близких в своем доме: Розу и Биньямина, а иногда — и Генни… Мой Биньямин говорит удивительно, и все называют его «янука» — маленькое чудо, а я поражаюсь, что прежде никогда не слышала подобного прозвища. Мне оно нравится. Вдруг вваливается Сами, пьяный в стельку. Я пытаюсь скрыть его от глаз моих гостей, но он сильней меня, вырывается на середину комнаты и объявляет, что «янука» — вовсе не чудо-ребенок, а просто нежелательный ребенок.

— Ты должна беречь его изо всех сил, — предупреждает меня Роза.

— Я и берегу его, как зеницу ока, — заверяю я.

— Он — изумительный мальчик…

Близится праздник Песах, и я стою с Биньямином у окна, чтобы увидел он движение на улице, впитал в себя запахи. Он должен знать, что у каждого праздника — свой цвет. Мир — вовсе не беспорядочен, как это порою кажется.

Будь Роза с нами, у нее провели бы мы Седер — традиционную праздничную трапезу. Но близких моих лишилась я до времени. Если бы не Генни, вытащившая меня из помойной ямы городского вокзала, я бы валялась там и по сей день.

Каждые несколько месяцев я продаю одну из драгоценностей. И каждая проданная драгоценность — это с болью вырванный кусок моей плоти. Мысль о том, что я ращу ребенка, свет очей наших, слегка скрашивает печаль. Драгоценности всегда у меня на груди.

Итак, у меня своя комната и свой ребенок, который стоит у окна и глядит на улицу, — и мысли об этом согревают мое сердце. Вечером я одеваю Биньямина, и мы выходим, чтобы послушать ночные шорохи. В городе немало недобрых людей — пьяницы, которые помнят меня еще по вокзалу, мои односельчане, настойчиво подстерегающие меня, да и просто гнусные типы, пристающие ко мне. Я не боюсь. Когда Биньямин в моих объятиях, я забываю о том, что такое страх. «Отойдите, не стойте у меня на дороге!» — предупреждаю я каждого, кто задирает меня. Я проклинаю их и материнское чрево, из которого вышли они…

В один из вечеров пристал ко мне мой односельчанин. Он узнал меня с первого взгляда и не отставал. Поначалу я пыталась его увевещевать:

— Ведь мы вместе выросли — в одной и той же Богом забытой дыре. Мои родители знали твоих родителей. Зачем же ты обижаешь меня?

— Брось своего ублюдка и иди со мной.

— Почему ты называешь моего сына ублюдком?! — я уже не могла сдерживаться.

— Потому что он — ублюдок.

Я снова начала его уговаривать:

— Ты же видишь — я одинокая женщина, ращу ребенка без чьей-либо помощи, и это нелегко — растить ребенка. Но я делаю это с радостью, потому что мальчик у меня — хороший.

Я говорила с ним так, как говорят с родственниками, используя все «домашние» слова, но он стоял на своем:

— Брось этого ублюдка, у меня есть комната неподалеку.

— Как ты разговариваешь со мной? Я — мать, и я немолода.

— Ты спишь со всеми, только со мной ты не хочешь спать.

— Не позорь меня!

— Сегодня я должен спать с женщиной! — его голос был похож на мычание скотины.

— Возьми себе другую женщину. Разве мало других? Зачем тебе женщина с ребенком?

— Я хочу переспать с тобой.

Я собрала все свое мужество и закричала:

— Если приблизишься — я вцеплюсь в тебя зубами, как собака.

— Шлюха! — прошипел он.

— Выродок! — не смолчала и я.

Я радовалась, что постояла за себя. В тот вечер мы не гуляли. Еще засветло вернулись мы домой, и я сказала Биньямину:

— Ты должен вырасти крепким парнем. Без этого не выжить, мы должны упражняться каждый день. Тебе надо укрепить мускулы. Стать львенком.

Сама же я набираюсь мужества старым способом: выпиваю две-три стопки. Тело мое наливается теплом, и передо мной возникает образ моей матери. Мать моя была женщиной смелой. Все ее боялись. Никогда не пила она на людях. Всегда — наедине с собой, обычно — по ночам.

Вечерами, когда мы выходим гулять, я говорю Биньямину:

— Не бойся. Когда человек преодолевает свой страх, он становится свободным. Страх обезображивает нас. Надо жить с поднятой головой.

Я не уверена, что он понимает мои слова, но я повторяю их снова и снова, чтобы в будущем, когда они окажутся необходимыми, слова эти жили в его сознании.

И все же наши прогулки перестали быть такими спокойными, как прежде. Город гудит, как улей, крестьяне и торговцы кричат, угрожают, ругают друг друга страшными словами. От всего этого скверно на душе. Если бы не старые евреи, стоящие в этот час на пороге своих неказистых лавок, если бы не эти тощие создания, неизменно вызывающие мое удивление, я бы заперлась в своей комнате. Я встречаюсь взглядом со взглядами стариков и порой забываю, что город кишит злодеями.

Бывает, пристает ко мне какой-нибудь мужчина, и я ускользаю от него в шинок. Там я часто встречаю старых знакомых. Немало мужчин, желавших получить мое тело, встретила я в своей жизни, и я частенько давала им то, чего они требовали. Теперь мое тело — защита Биньямину, и я никому не позволю приблизиться ко мне.

— Как поживаешь, Катерина? — окликает меня кто-то из прежних знакомых.

И они постарели. Водка опустошила их лица, кожа на руках пожелтела. И все же они спрашивают:

— Где тебя можно найти, Катерина?