Клопы - Александр Шарыпов Страница 29

Тут Терентий резко сел на своей кровати, потому что прочел: «Для философии Геггельса нет ничего святого. А есть печать неизбежного падения, и никто не может устоять перед нею».

А у меня: «При огульной работе каждый из них боится. Боится переработать. Эта боязнь доходит до того, – тут я подобрал под себя ноги, – что связанные с ними бабы… Связанные родством бабы моют каждая отдельно свою долю стола… доят поочередно корову, делают кашу отдельно, опасаясь утайки… И каждый стремится пожрать… Пожрать карася!»

– Но как же? – сказал Терентий, начиная уже волноваться. – У них же… Ведь это у них остались устои? «Устои рутины и застоя, – было ему ответом. – Оседлость в физическом смысле и моральном».

– Но как же… – продолжал Терентий. – Как Сильные Духом? «Геггельс рассматривает современный период как уже высшую ступень развития Духа… ( – Как? – сказал Терентий, напрягая себя.) и Дух уже приходит, смотрит и успокаивается, так как окружающая действительность уже в высшей степени разумна».

– Ах, подлец! – воскликнул Терентий.

«На!..» – боясь поверить глазам, я закрыл это место ладонями.

«Народ…» – Я опять закрыл и поглядел на небо.

«Народничество является теорией реакционной и… – Я опять не выдержал и поднял голову вверх, – сердце, казалось, вылетит из меня, – реакционной и вредной, сбивающей с толку мысль и играющей на руку азиатчине… Народник скатился по наклонной плоскости до того, что очутился рядом с аграриями». – С аграриями, т.е. дальше некуда! И наотмашь – про азиатчину!

«Идеализация – одна из необходимейших частей народников всех оттенков, которые приносят обильную дань этому подкрашиванию». – Но это же только я! Я, вынужденный принести сюда полное ведро краски!

«От такого наследства мы отказываемся?» Да! Да, черт возьми!

«Энгельсгардт решительным образом отвергает!»

Терентий отбросил прочь одеяло.

«В отличие от идеалиста Геггельса для Энгельсгардта ясно, что борьба с государственными учреждениями есть прежде всего борьба с неразумной действительностью».

Терентий вскочил от волнения.

«Надо взять бомбы и занять в первую голову: а) телефон, б) телеграф, в) железнодорожные станции, г) школы, д) штабы, е) каптерки этих диких дивизий…»

Вот тут и раздался треск, и потемнело; тут я подпрыгнул от восторга – вот оно, счастье!..

Но если для Терентия его порыв кончился благополучно, то моя мысль о том, что это треснула земля и кумач разодрался в конторе, – могла быть последней, и он, наблюдая из окна грозу и видя обыкновенную машину, едущую и разбрызгивающую лужи, никак бы не догадался – он подтвердил это потом, – что это останки от меня увозят в горморг, и разве уже потом, при опознании… Все дело в том, что, когда я подпрыгнул, тучи перевернулись, я стукнулся головой и руками, а ноги описали дугу, и я полетел – я совершенно забыл, что нахожусь на восьмитрубном трехэтажном доме, чью облупленную кровлю я и обязан был подкрасить на исходе рабочего дня. И лететь бы мне, как моей шляпе, чей полет наблюдал я, болтаясь над самыми проводами. Что удержало меня? – одна из труб и связывавший меня с ней канат, одним словом – техника безопасности! Ладно канат, но труба! Я был должен погибнуть! Если бы она была сложена, как стена между мной и Ипатом, которая шатается, когда ходишь по половицам! В том-то и беда, как писал Николай, что ведь опытных и спившихся каменщиков у нас нет, камни сплошь да рядом кладутся совсем зря! Нет, я должен был погибнуть. И тот прохожий, если он слышал непонятные звуки и остановился, – этой трубой убило бы и его.

Но – чудом – она удержалась от неизбежного. И первое, что я сделал, когда взобрался, – после того как вдругорядь поскользнулся и упал, – это обнял ее и прислонился щекой. К ее шершавой, мокрой от дождя поверхности.

Потом открыл конец «Что делать?» – не сразу попав туда трясущимися руками – что? – на случай, если погибну и уже не успею прочитать – там было пусто в начале. Я потер пальцем – странно – а дальше, на середине строки:

ликвидировать третий период!

– Ликвидировать третий период, – шептал я, спускаясь в люк по арматуре – ноги не попадали на перекладины, как до этого пальцы в книгу, – потом по каменной лестнице, через две ступеньки, стараясь осмыслить, ответ был странный и не очевидный, и почему пропуск – цензура?

– Ликвидировать третий период, – бормотал я, перепрыгивая через лужи под дождем, гремел гром, сверкали молнии, загорались и гасли овальные зеркала вод, озаряя мой путь. – Ликвидировать третий период! – выдохнул я, распахнув дверь к Терентию. И, трахнув книгой об стол, указал на нее пальцем. – Этот Николай… Где твои сапоги? Надо идти к нему в Питер!

– Поздно, – сказал Терентий глухим голосом. Он не сдвинулся с места, только слабо двинул рукой, загораживаясь от брызг.

– Нет, еще не поздно, – возразил я.

– Поздно, – повторил Терентий, оборачиваясь. Когда я увидел его потухшие глаза, мне показалось, что пол проваливается. Я услыхал свой голос:

– …уехал?..

Слабое движение прошло по его чертам, будто он хотел поднять брови, но только до половины открыл рот, и я скорей понял, чем до меня донеслось в разваливающемся пространстве – про некий памятник. Потолок резко снизился и ударил в голову: за оградой! – я развернулся и кинулся вниз – на крыльцо, выйдя в лужу, и дальше, будто кто гнал меня, и только на набережной, когда молния озарила широкую панораму реки, я остановился: при свете в памяти проявилась табличка: «П. Ф. Виноградов. 1890 – 1918». Он же Павлин, а не Николай! И все же пошел, когда гром ударил, чтобы удостовериться, и еще – как будто в углу там был другой, незаметный бугорок, поросший травой; но если! – твердил я, торопливо перешагивая через цепи, – если Терентий надсмехается надо мной, о! то отныне между нами все кончено! – как вдруг, только выйдя с набережной адмирала Нахимова на Большую, на это голое место, от которого Самойловская – Самуила Грейга – отходит двумя коленами, огибая это болото, этот Немчинов ручей, обойдя монумент, который я всегда приписывал Павлу Степановичу Нахимову, потому что он стоял спиной к набережной, – и будто кто толкнул меня – обошел и увидел ровные буквы: «Ленин» – и откуда-то сразу понял: вот он.

* * *

Терентий настоял, чтоб описания потрясения моего не было. Мы и так отклоняемся, напомнил он деликатно, а это место очевидное. Да! Может, я кажусь придурковатым и ничего не понимаю – это вы как хотите, но все-таки немного надо сказать.

Потому что я и в самом деле ничего не понимаю. Оказалось, что этот Николай, автор «Что делать?» и «Кризис назрел», и других блестящих работ – это тот самый Ленин в Октябре, над которым постоянно издеваются эти гады, в горкомах и исполкомах в первую голову, все эти Остолоповы, Жоповы, Кондобабовы… которые никогда, никогда не откажутся ни от какого наследства, – можете ли вы это себе представить?

То есть там, конечно, стояло на обложке: Н.Ленин (В.Ильин) – почему-то в середине книги. Но я никак не связывал с тем! Мало ли на свете таких фамилий! Ленин! Ильин! Мама ты моя родная! Да вот хотя бы Витька Ильин, слесарь в затоне: что? Разве мог я хоть на миг предположить, что это он? Он, если начнет писать, он же сломает всю авторучку: так что? Или тот, лысый комедиант? С замотанной головой, в кепке, разглядывающий так и эдак какие-то тряпки, как курица: «Спать-спать-спать!.. Спать-спать-спать!..»