Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский Страница 29

Там ее уже ждали… На нижней шконке, у окна, вовсю шла карточная игра. Играли за право первого обладания свалившимся с неба подарком — Ларочкой. Так сразу по прочтении малявы окрестил ее Рюрик, авторитет с грустным и опасным взглядом, хозяин шконки. Он и метал банк. Но и без этого всему камерному сообществу было ясно — Ларочка уже выиграна. Точнее, проиграна… Вопрос стоял иначе: насовсем или на время. «Мужиков» в камере было всего двое, так что оставшиеся пятеро блатных и приблатненных тоже могли претендовать на Ларочкину ласку в порядке поступления предложений. Единственно о чем вопрос не стоял, так это о ее личном отношении к потенциальным намерениям неизвестных ей до сего рокового дня блатных поклонников и приблатненных ухажеров.

Как только дверь за ней захлопнулась, все в камере разом замолкли и уперли в нее изучающе-раздевающий взгляд. Веселыми и добрыми по-отцовски глазами на нее смотрел теперь лишь Рюрик. Тем же местом, что и раньше всегда, но перебравшимся на этот раз гораздо выше, ближе к желудку, Ларэ сразу почувствовала, что произошло нечто, о чем она пока еще не знает. И тогда привычно тупой этот ком внутри нее дернулся пару раз, замер, снова дернулся и внезапно развалился на десяток маленьких комочков, которые вмиг разлетелись по всему телу, превратившись в осколки — острые, безжалостные и разящие.

Рюрик ласково продолжал смотреть на нее и так же ласково указал глазами на место рядом с собой. И тогда она поняла.

«Знают… — подумала она. — Они все про меня знают…»

Осколки продолжали заполнять тело изнутри, и боль не отпускала, но голова оставалась холодной, и именно в этот момент она сообразила, что если не сейчас, то уже никогда. Потом, когда ее пустят по кругу, пути назад не останется. Слишком будет поздно…

Она медленно развернулась спиной к братве, сделала шаг в направлении двери и внезапно, что есть сил заорала так, как только может орать безумная за минуту до смерти.

— Откройте!!! Женщина я, слышите? Женщина! — она колотила руками и ногами в дверь и продолжала исступленно орать. — Выпустите меня отсюда, меня здесь хотят убить!!!

Рюрик вытаращил от удивления глаза, сокамерники — тоже. Сперва открылся вертухайский глазок, и охранник для начала запустил туда глаз. Тогда она рванула вверх куртку, зацепив вместе с ней и майку, и задрала их до шеи, предъявив вертухайскому оку неоспоримое доказательство собственной женскости, а именно, — полную, размером два с половиной, обнаженку верхнеполовых признаков своего спорного организма.

— Женщина я! Женщина я!

О том эффекте, который в этот момент произвел на дежурного охранника ее поступок и то, что ощутил одновременно с этим солдатский зрительный орган, Ларэ могла только догадываться, но тем не менее дверь распахнулась, и она, чуть не сшибая его с ног, выбросилась за борт камеры в полумрак тюремного коридора.

— Руки назад! — заорал ошалевший от неожиданности охранник и придавил ее лицом к стене. — Стоять, сука!

Она так и продолжала стоять с расплющенными о шершавую коридорную штукатурку лицом и силиконовыми протезами, заведшими ее в эту страшную, совершенно чуждую и безнадежную ситуацию, пока вертухай свободной рукой производил короткий шмон по нижней части ее взбесившейся анатомии. Внезапно рука его задержалась в районе мошонки, и он, совершенно сбитый с толку, отступил.

— Да, кто ты есть-то, ёбаный карась? Не хуя не пойму. Мужик иль баба все ж?

— Вызовите следователя, — устало сказала Ларэ, — срочно… Скажите, хочу дать показания, — и одернула куртку на место. — А пока поместите в другую камеру. С женщинами. Женщина я, понимаете? Настоящая женщина…

Охранник недоверчиво взглянул на нее:

— Ну, кто ты есть, пусть начальство решает. Мое дело доложить. Только, я, знаешь, чего тебе скажу? — он огляделся по сторонам и понизил голос. — Там они тебя тоже порвать могут. Еще сильней, чем эти, — он кивнул на камеру. — Там, дочк, такие имеются, заточки никакой не надо…

Это «дочк» вывалилось у него машинально, по факту увиденных сисек, и дошло до него же самого не сразу, а чуть погодя, через задумчивый промежуток.

— Ладно, — мрачно подвел он итог коридорному общению. — Руки за спину, вперед…

Когда Слепаков сказал подследственному Л. О. Тилле, что не знает, что с ним делать, он не лукавил. Старший следователь Слепаков действительно не знал, что нужно предпринять в этой безысходной ситуации. С одной стороны, он прекрасно знал, что, следуя букве закона, всех заключенных делят по половому признаку, и только на мужчин или женщин. Для прочих лиц, принадлежащих к смешанным родам, с большим или же меньшим уклоном в одну или другую стороны природы, никаких отдельных инструкций не предусмотрено и никем, даже в проекте, не разрабатывалось. С другой стороны, со справедливой, если Ларион Олегович, не являясь профессиональным наркокурьером со стажем, студент еще вроде художественного училища, будущий художник, дал чистосердечные признательные показания, рассказал все, что ему известно по этому делу, указал на известных ему лиц, дал имена, а также клички с описанием внешних данных, в том числе наркоторговца по кличке Рыхлый, давно и хорошо известного органам по борьбе с незаконным оборотом наркотиков… От всех последующих следственных действий гр-н(ка) Тилле также обещал не уклоняться, а наоборот — оказывать всестороннее содействие правоохранительным органам… Да и к бабам ведь тоже не подсадишь. По документам, как ни крути, мужик.

«Ну, а с третьей стороны… — подумал Слепаков, — ведь, уебут ее насмерть. Не мужики, так бабы уебут. Не сейчас, так после уебут. Уебут и замочат в итоге. Кто-нибудь обязательно не поделит… А ей жить да жить еще. Вон, молодая какая… — он почесал в затылке, — в смысле, молодой… Пусть лучше она, пока суд да дело, хер отрежет. Или, наоборот — сиськи…»

Он тяжело вздохнул и подписал постановление об освобождении гр-на(ки) Тилле Л. О. под подписку о невыезде.

«Успеть!.. Успеть, главное!» — только об этом и могла думать Ларэ, несясь домой с кульком под мышкой. В кульке было все, что она надела на себя, собираясь на дискотеку в тот злополучный вечер. Все это, включая шпильки, комком было сунуто в кулек и вручено ей в руки в обмен на подпись. Но не это сейчас ее волновало. И не то, когда именно она сядет и сядет ли вообще. Ее волновало совсем другое — КАК она сядет, если сядет вообще, КЕМ она сядет? И поэтому надо было спешить. Слепакову, взамен на его доброту, она честно поведала все, что знала. И, если бы знала больше, то рассказала бы тоже. Утаила она лишь одно, мелочь, — о нераспроданной почти партии героина в чеках и про девять с половиной килограмм оставшейся маковой соломки, схороненных в мамином чемодане под кроватью в квартире у понятой при обыске, старушки Анны Андреевны, соседки Изабеллы Владиславовны и сына ее, Лариосика Тилле. И это был ее шанс.

«Успеть, успеть только!» — мысль неотвязно преследовала ее, когда она входила к себе домой. Мамы, как обычно, не было.

«Так, — продолжала она лихорадочно обдумывать ситуацию, — если скинуть оптом, то потеряю серьезно, зато все можно сделать почти моментально. На операцию — все равно даже больше, чем требуется. Остаток отложу для Рыхлого, остальное — пусть будет долг. Выйду — отработаю. Или он выйдет — я пока заработаю. Или вместе выйдем — договоримся. Не это сейчас главное. Главное — первая ампутация, начать второй этап! И как можно быстрее: что для тюрьмы, что для воли — без разницы. Пока Рыхлый про меня не узнал…»