Дама с биографией - Ксения Велембовская Страница 29

Казалось, земля дрожит под ногами от грохота и треска рухнувших стен, хруста веток только что зацветшей и уже убитой черемухи, рокота, клацанья, дребезжания варварских машин, уничтожающих дом с тенистым садом. Желтый бульдозер, издавая звериное рычание, ползал туда-сюда, туда-сюда, словно хотел сровнять с землей не только бывшие грядки полубезумной тетки Михалины, но и всю ее прошлую жизнь.

С ранней весны до поздней осени старая, одинокая тетка Михалина сидела на маленькой табуретке возле деревянного магазина, торгуя всем, что успело вырасти и сгнить у нее в саду. Сама по себе торговля не особо волновала общительную старуху, главное дело — поговорить со всяким, кто позарится на ее грязный щавель, бисерную смородину, клеваную вишню или червивые яблоки. В дождливые дни она шла на свою точку в солдатской плащ-палатке, руки в боки — такая у нее была странная привычка — и издалека походила на оживший стог мокрого сена.

Уже месяц, как тетка Михалина коротала дни в однокомнатной квартире на последнем этаже протянувшегося вдоль голого глиняного поля длинного девятиэтажного дома на самом краю Москвы, возле кольцевой дороги. Что она делала там без своей торговой табуретки, без лавочки у калитки, без долгих ежевечерних бесед со старухами-соседками, без стола под яблоней, куда заманивала крыжовником или вязко-горькими грушками ребятню, пробегавшую мимо ее трухлявого забора, чтобы поболтать хоть с ними? Наверное, бродила из угла в угол, разговаривая сама с собой, и плакала, пересчитывая деньги, полученные от государства за плодовые деревья и ягодные кусты, о чем еще недавно с восторгом докладывала каждому встречному.

Радостное Люсино любопытство — она специально вышла на две остановки раньше, чтобы взглянуть на приближающийся снос, — обернулось чуть ли не слезами. Но сердце сжималось от жалости не столько даже к Михалине, сколько к ее несчастным яблоням, вишням и нежно-зеленым кустикам смородины и крыжовника. Они с таким нетерпением ждали весны, чтобы зазеленеть, лопнуть почками, покрыться белыми лепестками, а их загубили в лучшую пору!

С тарахтеньем набирая обороты, бульдозер снова рванул вперед — теперь на хлипкий дощатый сарай под ржавой крышей. Победоносно смял его и, развернувшись, с рыком устремился крушить следующий участок.

Звуки разрушения, становясь то равнодушнее, то злее, сопровождали Люсю почти до самого дома… который к зиме тоже жалобно затрещит и развалится.

…Тишину в их несчастной избушке не нарушало даже радио. Не готовая сейчас отвечать на вопрос, чего там у Михалины-то делается, Люся вздохнула с облегчением. Но мама вряд ли отлучилась надолго, раз не заперла дверь на замок. Вон и окошко в палисадник открыто.

Так и есть. Нюша уже шагала через дорогу к дому. Именно шагала, а не шла, как обычно торопливо перебирая ногами в галошах. Словно нарочно себя сдерживала. Выражение ее лица тоже было незнакомым — каким-то каменно-торжественным. Резко махнув рукой, будто хотела крикнуть: быстро закрой окно! — но не хотела, чтобы ее услышали посторонние, Нюша опять смешно окаменела лицом и расправила плечи, а через минуту влетела в комнату с дрожащим подбородком.

— Еремевна наша померла! Утром я ее встретила, она мене возле своей калитки дожидалась. Зайди, говорит, часиков в шесть, пожалуйста. Дело, говорит, Нюшенька, есть очень важное. Ну, я в шесть-то, без четверти, прихожу, а она на кровати под образами лежит, прямо к гробу приготовленная. В та-а-апках бе-е-елых! — хлюпнув носом, завыла Нюша. — Знать, отравила она себе… Склянка старая лекарственная на тунбочке была, еще ключи ее и записка… Я читать-то не стала и склянку тоже не трогала. Ты бежи, дочк, скорей в автомат, звони Заболоцким, пущай едут срочно. Главное, если кого по дороге встретишь, ничего им не рассказывай. А то народ прознает, кабы не ограбили покойницу. Я до Заболоцких все двери ее на ключи позакрыла. Так и скажешь им, чтоб сначала к нам шли. Ну, бежи, дочк, бежи скорей! Только тихонько!

Известие о смерти Еремевны, да еще такой невероятной, не укладывающейся в голове, ошеломило Люсю, но все ее мысли, пока она прогулочной походкой, для конспирации, шла к телефонной будке на шоссе, занимал только предстоящий звонок Заболоцким: что если к телефону подойдет Нонка?

Сегодня на работе та пробежала мимо и не поздоровалась. Сделала вид, что не замечает. Как будто Люся виновата, что позавчера в баре опять случайно встретилась глазами с Принцем и он подсел к ней за стол. Никакого кокетства с ее стороны, разумеется, не было — в его присутствии у нее вообще заплетается язык, — и абсолютно никакого повода, чтобы громко распевать: «Люся, Люся, я боюся, что влюблюся я в тебя!» — она ему не подавала. А неожиданно как из-под земли появившаяся Нонка, наверное, подумала черт-те что. Правда, поначалу она ничем не выдала обиды или ревности, сказала, весело кривляясь: «Здравствуйте, дорогие товарищи! Угостите бутербродиком, есть хочу — умираю, а в очереди стоять неохота!» — но, плюхнувшись в кресло, чересчур уж зло, с вызовом стала потешаться над какой-то театральной премьерой, куда, судя по репликам Принца, ходила с ним вместе, и упорно не желала смотреть в Люсину сторону.

В автомате у шоссе за прошедшие сутки выбили стекло, скрутили диск и срезали трубку вместе с металлическим шнуром. Другая телефонная будка была только у почты, и этот километр Люся преодолела уже бегом.

— Нонн, Надежда Еремеевна умерла! — выпалила она без всякого вступления, боясь, что Заболоцкая бросит трубку. — Мама просила, чтобы вы приехали. Немедленно.

— Да ты что! — отозвалась Нонка вроде совсем по-нормальному. — Люсь, а что с ней случилось? Сердце?

— Нет… То есть я не знаю… Вы приезжайте быстрее, хорошо?

— Хорошо… Конечно. Сейчас возьмем такси и будем у вас самое большее через полтора часа. Спасибо, что позвонила!..

Такси прошуршало по шлаку уже в сумерках, когда над болотцем потянулся туман, слились в бледно-серые облачка кроны цветущих вишен, а майские жуки звучно загудели вокруг березы.