Будьте как дети - Владимир Шаров Страница 28

На первом, посвященном медикам уроке Ищенко говорил: Ленин скончался 21 января двадцать четвертого года после почти двухлетней болезни (самые тяжелые приступы – 25–27 мая двадцать второго года и 10 марта двадцать третьего года), но всё это время он отнюдь не был полутрупом, растением, он отчаянно боролся. И мы обязаны знать, ради кого и ради чего. Медицинская карта, воспоминания пользовавших его профессоров и Крупской могут тут многое прояснить.

В ноябре двадцать второго года Ленин последний раз был на людях, на четвертом конгрессе Коминтерна в Доме союзов читал отчетный доклад. Говорил по-немецки. Когда забывал слова, подстегивал себя пощелкиванием пальцев. Рядом с трибуной стояла целая группа партийцев во главе с Колей Бухариным, как бы «скорая». Тот же Бухарин вспоминал, что, когда Ленин кончил выступать и они, взяв под руки, повели его за кулисы, под шубейкой от напряжения он был весь мокрый, рубашка – хоть выжимай. Несмотря на холод, со лба тоже капает пот, а глаза так запали, будто их и нет.

Едва с Лениным произошел первый апоплексический удар и он обезъязычел, соратники запаниковали. Большинство было убеждено, что без Ленина власть им не удержать. Пытаясь во что бы то ни стало вернуть его в строй, цекисты послали в Горки целую стаю врачей – за два года сорок три человека.

Как же он их ненавидел! В апреле двадцать третьего года через Крупскую писал Троцкому, что это чистые бесы и он знает, что раньше, при начале времен, они были ангелами-хранителями грешников. На людей Господь наслал воды потопа, а их в наказание низверг в ад. Теперь они тщатся себя оправдать, доказать Господу, что и потомки спасшегося Ноя не лучше. Жаловался, что медиков столько, что они буквально погребли его под собой.

Состояние Ленина не было ровным, он не только терял – одно, другое могло и восстановиться. Добавьте, что со многими утратами нет ясности – вообще настоящие ли они или были необходимы для конспирации, для обмана цекистов. Например, его отличавшиеся редкой систематичностью занятия с логопедами, в первую очередь с профессором Доброгаевым, вызывают бездну вопросов.

Я хочу, чтобы все записали, обращаясь к классу, продолжал Ищенко, что уже после первого удара, отбросившего его в детство, Ленин сделался таким же, как вы, как любой из сидящих сейчас передо мной. Что учитель, что ученик – каждый в нашем интернате признал бы его за своего. Вот, например, как у тебя, Перистый, у него поначалу была полная слуховая агнозия. Но постепенно, как и Камкин, Ленин лучше и лучше понимал, о чем с ним говорят. С другой стороны, он, как Уставин, долго сохранял чтение про себя, и лишь после второго приступа у него, как у Володи Польского, произошел распад образа буквы – слогового и синтаксического рисунка письма, – это называется «аграфия». Впрочем, и здесь, хотя лексикографический просмотр больше никогда к нему не вернулся, зрительско-анализаторский странным образом уцелел – по заголовку, по тому месту, где помещена статья, Ленин легко догадывался, что в ней.

Во время приступа в марте двадцать третьего года у него была полная афазия, несколько часов он кричал и кричал одну фразу: «Помогите, ах, черт, йод помог, если это йод». Но через месяц афазия смягчилась. Осталась прежней, не изменилась лишь его мимика да жесты. Особенно выразительны – о чем упоминают все, кто его тогда окружал, – были ленинские глаза.

В общем, он, хоть и оглядываясь, уходил и, так же временами оглядываясь, без сожаления выкидывал через плечо то, что приобретал год за годом. За неполных два года Ленин разучился читать, писать, считать, говорить, а частью и понимать слова. Иногда он даже пугался, как стремительно возвращается в детство. С января двадцать третьего года он уже не умел сам одеваться, пользоваться зубной щеткой.

Тем не менее мучительных метаний, шатаний из стороны в сторону было бы меньше, если бы не врачи. Уже когда и Крупская отступилась, они продолжали зазывать его на путь, которым один раз Ленин уже шел и который – он знал наверняка – не ведет никуда, кроме погибели. Искушая всё той же властью, не просто повторяли, что она будет его – сразу, немедленно, стоит лишь согласиться снова стать взрослым; главное же – партия, весь народ только и молит об этом. Рисовали форменный апокалипсис, если он, не дай бог, откажется.

Занимаясь с Лениным, они изуверски искусно подделывались под его мать. Откуда-то прознав, что во время уроков она, поощряя сына, говорила: «Валик, милый, любимый мой Валюсинька, какая же ты у меня умница», – они повторяли это так точно, что обманулся бы и Соломон. Ее была даже улыбка, и он поддавался, не мог не поддаться. После удара он был чересчур слаб и уступал, думал, что чем скорее сделает, как хотят врачи, тем быстрее они уйдут, но один сменял другого, и ничего не кончалось. Они лишь решительнее наступали, громче, звонче, бойчей объясняли, что скоро, уже скоро он опять будет в строю, надо лишь немного поднажать. Когда же видели, что Ленин упорствует или просто плохо справляется с заданием, начинали его мучить. Унижали своими фальшивыми обнадеживаниями, мерзкими банальными шуточками и участливым покровительственным тоном, похихикиванием и кривыми улыбками.

Немудрено, что Крупская не раз записывала в дневнике, что сегодня реакция мужа на врачей носила бурный, болезненный характер. Он и в самом деле лютой ненавистью ненавидел эту адскую свору, может быть, никого и никогда он так не ненавидел, но избавиться от них хотя бы на сутки возможности не было. Конечно, не все, кто его лечил, были подлецами и подонками, я уже рассказывал про профессора Гетье – друга, наперсника, связного; были и обыкновенные дураки, убежденные, что помогают ему, хотят блага. Но и их Ленин переносил с огромным трудом. Правда, на последние полгода жизни Ленину выпало облегчение. К тому времени цекисты убедились, что и без него власть их крепка, и тут же, как по команде, врачи через одного сделались обыкновенными стукачами. К последнему мы еще вернемся, продолжал Ищенко, а пока, думаю, полезно будет сравнить успехи профессоров, обучавших Ленина, с моими собственными «школьными» достижениями и успехами моих коллег.

Итак, чему его учили и чему научили, что и насколько прочно им было усвоено? Занимались с ним по системе – сначала снова, как годовалому, показывали, как произносить звуки – шипящие и звонкие. Известно, что Ленин с детства сильно грассировал и, выступая перед рабочими, своего недостатка очень стеснялся, теперь же, наоборот, «р» он произносит лучше всего. В общем, отдельные достижения здесь были, и постепенно профессора вместе с ним перешли на следующий уровень – стали собирать из букв алфавит. Дальше, как и у нас, перебрались к слогам, а несколько позже – к целым словам. Иногда он, бывало, увлекался, забывал, что это искушение, соблазн, и делал вдруг поразительные успехи, но вскоре, к счастью, опамятовался – наутро всё забывал.

Кстати, надо признать, что наибольший вред был именно от честных врачей, ликовавших от малейшей его удачи. Раны, которые они наносили, были глубже других. Когда профессор Кулаков показывал, что у него не совпадает графическое изображение и звуковое, Ленин буквально плакал, зато позже, после занятий с тем же Кулаковым, демонстрируя очень неплохой почерк, гордо сам писал Томскому: «Получил разрешение на газеты, сегодня – на старые, с понедельника – на свежие».