Будьте как дети - Владимир Шаров Страница 27

После первого удара, рассказывал Ищенко, Ленин стал думать тяжело, неуверенно. Мысль часто уходила, рвалась, вернуть ее силой нечего было и пытаться. В лучшем случае он, как в детской игре, получив штраф, откатывался на старт и без особой надежды начинал по-новому. Помешать ему могло что угодно: скрипнувшая половица, отголосок чужого разговора, залетевшая в комнату муха. Его приводили в ярость любые звуки; захлебываясь ненавистью, он кричал, стучал палкой, если в тот день его слушались ноги, топал ими. Но толку не было. Сколько бы Ленин ни орал, немощь и бессилие никуда не девались, он лишь еще больше слабел и вдруг совершенно по-стариковски обмякал. Через минуту, завалившись на бок в своей коляске, уже спал. От этих обрывов – его всегдашний страх, что он ничего не успеет довести до конца, так и потеряет на полдороге. Правда, иногда что-то само собой возвращалось, восстанавливалось, будто его пожалели, подали на бедность. Но радости от подобных подарков было немного.

Ленин, говорил Ищенко, в самом явном, самом решительном смысле был словесным человеком. Без слов, мысленно не проговорив то, что чувствует, он не мог ни распробовать еды, ни даже понять, жарко ему или холодно. Музыку, которую он с детства очень любил, – и ту, прежде чем допустить в себя, он сначала видел в каких-то конструкциях из букв, и лишь затем звуки постепенно освобождались от них.

Он знал эту свою зависимость от языка, но никогда о ней не жалел, наоборот, гордился. Он как бы заключил со словами вечный пакт, и вместе, на пару, они легко расправлялись с любым противником. Ведь он, хоть и грассировал, шепелявил, был прирожденный оратор, умел говорить так, что люди, боясь пропустить единое слово, до последней степени напрягали слух, главное же – верили ему. Еще важнее для Ленина были чтение и письмо. Но после удара всё изменилось. Из человека он вдруг стал превращаться в бессловесную скотину. Слова бросали его одно за другим. Они уходили, не оглядываясь и безо всякой жалости, и Ленин был потрясен.

Через полгода, постепенно привыкая к новому положению, Ленин вдруг понял, что мир потому подл и гнусен, что мы, не стесняясь, возводили его вот такими, всегда готовыми на измену словами. Он и сам был не последний строитель. Ленин помнил первые слова Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Человек же однажды решил, что слово больше и сильнее Бога, пока ты с ним, пока вы заодно, можешь никого и ничего не бояться. Но это неправильно. Стоит Богу на шаг отступить от слова, как оно становится самозванцем, вором.

Когда Ленин понял, что слова окончательно его предали и уже не вернутся, он три дня безутешно плакал, буквально захлебывался слезами, даже у Крупской не получалось его успокоить. Он и позже до последних дней жизни не мог простить им измены. Сколько ни обещал, ни давал зароков, то и дело к ним возвращался. Так же в слезах или проклинал их, или объяснял себе, что разрыв с ними ему лишь на руку. Как Иов, он должен всё потерять и всего лишиться, только тогда ему откроется правильный путь. Верил ли он в это, я сказать не берусь.

Вторую половину двадцать второго и весь двадцать третий год Ленин не просто клеймил слова, а много и разное о них думал. Он уже и раньше склонялся к мысли, что то, что человек видел, обонял, осязал, слышал – все чувства, данные ему Господом до грехопадения, были совершенны и в переводе на слова не нуждались. Другое дело – после изгнания Адама из Рая. Именно тогда мы перешли на условный лживый язык и заболтали Божий дар. Наверное, просто испугались яркости Творения, яркости мира, спрятали его и спрятались от него, будто одеялом прикрылись словесной шелухой. Хотели скрыть свой грех, как Каин тело убитого Авеля. Говоря себе, что рад, что слова бежали от него, будто от прокаженного, что с еще большей прытью и раньше ему самому надо было от них спасаться, Ленин теперь не сомневался, что единственное назначение слов – думать о Боге и с Богом говорить, всё же остальное от лукавого. Правда, еще целый год он верил, что при коммунизме люди отмоют слова, но позже с печалью понял, что ничего тут не исправишь – если человеческий язык хоть раз всуе касался слова, оно погублено навек.

Крупской он объяснял, что Господь добр, но изначала мир создан так, что, стоит Ему оказаться рядом с грехом, от того остаются одни уголья. Вместе с грехами, будь мы даже праведны, как Моисей, Он испепелил бы и нас. Господь знал людскую натуру, иллюзий у Него было мало, и всё же Он верил в человеческое раскаяние. Он ждал нас не меньше, чем отец ждет блудного сына, и раньше мироздания, раньше, чем отделил свет от тьмы, создал слова, хотел нам помочь. Ими, нечистые, с головы до ног в крови, даже не осмеливаясь к Нему подойти, мы всё же могли к Нему обратиться. Но и этот путь к спасению мы себе тоже закрыли.

Сейчас он поражался неуклюжести слов. Их были миллионы, но передать ими вкус или запах нечего было и пытаться. Конечно, виноделы и парфюмеры как-то друг друга понимали, но ведь ясно, что куда лучше просто налить соседу то же вино, что у тебя в бокале. Слова, говорил он Крупской, были, есть и будут суррогатом, ложью; вернуться в тот мир, что дал человеку Господь, мы сможем, только от них отказавшись.

Есть пять первоначальных чувств, каждое со своим собственным языком: осязание, обоняние, зрение, слух, вкус. Надо научиться жить одними ими. Ими выслеживать добычу, распознавать болезни и понимать стоящего рядом, верит ли он в тебя, честен ли или, наоборот, враг.

Он вспоминал так любимую им охоту. Сидишь с ружьем в засаде, и вот напарник показывает тебе глазами на раздвигающего кусты зверя – и не надо никаких слов. То, что видит он, видишь и ты, а когда вы уйдете, всё это кончится, но беды тут нет. Будет другой зверь и другая птица, другое дерево и другая трава.

Слово, думал Ленин, рождено желанием передать другому то, что он не видел глазами, не трогал рукой, не чуял ноздрями. Как при социализме, сделать мир равным для всех и каждого. Но разве это нужно? То же и с мыслями. Но когда человек понимал другого человека?.. Конечно, думал Ленин, у слов немало достоинств, и нам казалось, что они перевешивают. Ими худо-бедно можно было сохранить то, что мы панически боялись забыть. Страхи наши не были пустыми. Беда в другом – слова оказались плохим инструментом. Грубым и неумелым. И вот однажды, отчаявшись приспособить слова к миру, мы деятельно и даже с восторгом стали сам мир упрощать и подгонять к словам.

Ленин был из вождей этой подгонки, но знал, что его болезнь – не наказание, наоборот, она – знак скорой свободы. Пройдет год, два – и мир избавится от слов, снова сделается таким, каким был при сотворении. Теперь он часто видел его – огромный, светлый – словно в полдень заливной луг. А на нем – радостные люди, невинные, лепечущие, будто вчера родившиеся младенцы.