Звезда Одессы - Герман Кох Страница 28

Пока Кристина, дав задний ход, парковала машину, я смотрел прямо перед собой; я знал, что смотреть прямо перед собой — единственный шанс на спасение.

Пока мы ехали через весь город к дому шурина и невестки, было еще светло, но, когда свернули на улицу, где они жили, внезапно стемнело. Давид сидел на заднем сиденье и подпевал песне, звучавшей у него в наушниках. Самой песни я слышать не мог, и мне потребовалось некоторое время, чтобы ее узнать: «…in the middle with you», — услышал я голос сына позади себя и невольно улыбнулся.

В городе люди сидели на террасах кафе, но здесь улицы были у́же, а дома — выше, и хотя наступил вечер пятницы, возле тонких, почти голых деревьев высоко громоздились уложенные один на другой мусорные мешки, которые заберут не раньше чем в понедельник утром.

Значит, мой сон был не только горячечным, но и пророческим, подумал я, разглядывая разобранную детскую кроватку, прислоненную к мусорным мешкам, — вовсе не старую или готовую пойти на слом, а довольно новую, хотя и безвкусно-простенькую, дешевую кроватку с белыми прутьями и ножками, с голубым крылатым слоником в изголовье.

— Тебе уже лучше? — спросила Кристина.

— С чего ты взяла?

— Ты сидишь и улыбаешься.

Когда мы уезжали из дома, Кристина закурила сигарету, и теперь, медленно повернув голову к ней, я все еще — или снова? — видел сигарету, зажатую между ее губами; иными словами, сигарета была той же самой. Как так — дорога с одного конца города на другой заняла столько же времени, сколько выкуривание одной сигареты? Или это новая сигарета?

Кристина положила свою прохладную руку мне на лоб.

— У тебя еще порядочный жар, — сказала она. — Ты в самом деле принял аспирин?

— Да, — ответил я.

Я хотел добавить: «И еще два стакана „Джека Дэниелса“» — но в последний момент передумал.

Кристина еще больше наклонилась ко мне и положила руку на мой затылок; в зеркале заднего вида отражался Давид, снимавший наушники. Когда мы уезжали с улицы Пифагора, я задался вопросом, не слишком ли он взрослый для обязательных семейных визитов, — и теперь точно знал, что так оно и есть.

— Очень мило с твоей стороны, что ты все-таки поехал с нами, — сказала Кристина, и я почувствовал, как ее пальцы пробираются между моей шеей и воротником рубашки. — Мне тоже не всегда… — она прижалась лбом к моему лбу, — ну, ты ведь знаешь Яна… Он мой брат, но все-таки…

— Неслыханный мудак, — сказал я.

Я плохо знал, чего ожидать теперь, и поэтому закрыл глаза. В темноте я почувствовал, как ее пальцы остановились у меня на затылке. Давид на заднем сиденье громко рыгнул, потом издал тяжелый вздох.

— Ты всегда употребляешь не слишком изысканные выражения, — шепотом сказала жена мне на ухо, — но, в сущности, мы имеем в виду одно и то же.

Я снова открыл глаза; губы Кристины мягко прижались к моим губам. На сотую долю секунды в моей голове, ослабленной нурофеном и «Джеком Дэниелсом», послышался голос госпожи Де Билде. «И тогда она обернулась и стала его целовать», — сказал этот голос. В следующее мгновение мы снова сидели в машине, припаркованной на темной улице; моя жена приводила в порядок прическу и орудовала губной помадой, смотрясь в зеркало заднего вида.

«Ян Вринд и Ивонна Классенс» — гласила табличка возле дверного звонка; ниже, на картонке, красным фломастером было выведено: «Вилко + Тамар». Когда Яна и Ивонна еще не завели детей и жили на барже, они наклеили на свой почтовый ящик бумажки с кличками их кошек. Титус и Засранчик — такие клички не забудешь никогда; если мне не изменяет память, автоответчик их тоже упоминал… «Увы! Нас нет дома…» — так начинался ответ. «Увы!..» Я всегда дергался, слыша это слово. «Нас нет дома. Если вы хотите оставить сообщение для Яна, Ивонны, Засранчика или Титуса…» И все это на фоне какой-то неопределенной экзотической музычки, которую они, наверное, просто поленились выключить, приступая к записи сообщения.

Вспоминаю голос Ивонны, который в записи вызывал ассоциации с теплым молоком еще больше, чем в действительности. Теплое молоко в эмалированном ковшике. Имя Титус, кроме кошки, носил также лысый актер, с которым Ивонна одно время кувыркалась — шурин об этом не знал. Я однажды видел, как этот актер восседает посреди баржи на пуфе, покрытом не то индийским, не то афганским батиком, и декламирует тексты не то Ибсена, не то Шекспира. У него был довольно звучный голос; не успевал он поднести бокал к губам, как от него уже пахло красным вином, и он называл себя «настоящим театральным чудовищем». Однажды вечером, когда было уже поздно, все разошлись по домам или по постелям, завис только он один. Был снегопад; мы с Кристиной стряхнули снег с седел наших велосипедов и еще раз оглянулись на крышу баржи, покрытую тонким слоем белого вещества; в морозном воздухе вился дым из трубы, до нас доносился запах горящих поленьев. В свете уличных фонарей баржа приводила на ум картину Брейтнера. [29]

— Мой брат не только тупица и лентяй, — сказала Кристина, — он еще и слеп.

Позднее, когда родился Вилко, мы склонились над колыбелью и переглянулись, — но невозможно было сказать что-либо с полной уверенностью, на все сто процентов; я имею в виду то, что почти все младенцы рождаются без волос. На этот раз в чугунной печке не горели дрова. Дело было летом, в канале плавали утки, через открытые окошки на баржу проникал тошнотворный запах помойки. Лицо Вилко покрывали комариные укусы, а когда Кристина что-то сказала об этом, Ивонна пожала плечами:

— Он закаляется.

Еще тем же летом, возвращаясь со спектакля, данного в провинции, лысый актер слетел с дороги; по свидетельству очевидцев, над останками его «ситроена-ds» витал крепкий запах вина. На похороны Кристина надела темные очки и черную шляпу с большими полями, но не плакала; в кафе театра, где все выпивали после представления, еще некоторое время висела его фотография, пока и ее в один прекрасный день не убрали.

«Увы, нас нет дома…» — вот какой текст, по здравом размышлении, я хотел бы услышать из домофона, когда Кристина нажала на кнопку звонка. Давид стоял поодаль, держа руки в карманах. Наушники от плеера свободно свисали с воротника куртки. Мне снова показалось, что он слишком большой и не должен сопровождать родителей на званый ужин к дяде с тетей; я подумал о его тоненькой подружке с гитарой, толком не понимая, почему он не сказал, что у него есть дела поважнее.