Восковые куклы - Елена Мордовина Страница 28

1

Всю ночь Никите снились необычные сны. Сначала он увидел себя сидящим в старой почерневшей лодке, выброшенной на берег. Плеск воды был различим настолько явственно, что казался гораздо реальнее перестука вагонных колес. Сон длился уже целую вечность, ночи приходили на смену дням, а он все сидел в черной лодке, и какая-то ускользающая мысль, за которую никак невозможно было ухватиться, мешала ему. Потом ему снились сороки, которые скакали по снегу.

Никита поднялся. Когда поезд прибыл на большую станцию, он вышел на платформу. Бежали люди. Какой-то человек, поливая на руку из бутылки, громко полоскал рот и далеко отплевывал воду. На этого человека молча глядели проводница со слипшимися от долгого сна ресницами и мальчик из другого вагона, выскочивший в пальто, наброшенном прямо на пижаму. Разносили копченую рыбу, игральные карты и сигареты. Старик прогремел двумя огромными деревянными распятьями, ударяя ими друг о друга и выкрикивая цену.

Было еще раннее утро. Полная луна медленно проплывала за окном в светлеющем небе. Спать не было уже никакой возможности, и Никита стал восстанавливать в памяти события минувшей зимы. Зиму он провел один. Родители уехали в Германию, и мама не смогла приехать даже сейчас. Она всегда недолюбливала родственников отца, а отец всегда их стеснялся. Поэтому Никита Орлов почти не помнил ни своей бабушки, ни других отцовских родственников. А вчера отец позвонил и попросил приехать на похороны. Сам он тоже должен был вылететь из Мюнхена, но мог опоздать, поэтому просил Никиту не дожидаться его.

Поезд ускорил ход. К полудню подъехали к Пензе.

Никита так и не поговорил ни с кем из пассажиров. В Пензе он прогулялся по вокзальной площади, зачем-то заглянул в церковную лавку и после долго сидел в зале ожидания.

За окном вагона медленно проплывала красная кирпичная стена, затем мелькнули сдвоенные окна с черными косыми решетками — и все. Теперешними его попутчиками были ветеринар с сыном и девушка. Ветеринар говорил без умолку, и Никита беззлобно отдавался этому внятному поволжскому говору, от которого давно отвык.

— А в армию-то меня и не взяли, у меня две язвы потому что. Думаю, что я, нерусский, что ли, какой? Подал заявление — меня на комиссию: у вас две язвы, говорят. Какие язвы, кричу, помилуйте! Меня на обследование посылают. Ничего, спрашивают, не ели? Ничего, отвечаю, а сам, не будь дурак, с самого утра молока с медом опорол. Они: кислотность — семь, и как, говорят, так быть может? Была у вас язва? Была, говорю. И как же вы ее вылечили? А это уж, говорю, мое дело. И служил я в ракетных войсках.

Никита перестал его слушать, и очнулся только, когда заметил, что ветеринар смотрит на него в упор и о чем-то спрашивает.

Ветеринар был весь выгоревший, светлоусый, с льняными глазами. Длинная его спина с крупными, но несколько суховатыми мышцами будто шевелилась сама по себе, жилистые руки вздрагивали. Волосы были у него непослушные и лохматые. Сын все время причесывал ветеринара и ласкался к нему, а отец рассказывал в ответ неисчислимое множество поучительных историй.

— У, сынок, это еще я молодой-то был, когда этот шрам появился, а ты-то… Это вон видел, что тля на листочках оставляет? Вот, это ты такой еще был. Понял? — ветеринар захохотал и подмигнул Никите, будто сказал что-то чрезвычайно забавное и остроумное. Никита даже не улыбнулся в ответ, и ветеринар, не найдя в нем поддержки, продолжил свою историю: — Мальчик купался, я смотрю, а он уж далеко где-то барахтается, кричит, я выпимши, плохо соображаю, но смотрю: кабы не утонул — прыгнул и как головой в глину с разбегу — там, оказывается, и по колено нет — как мне во весь позвоночник вдарило — шеей не мог ворочать, сейчас уже могу, на берег выполз — нет, не дойду сегодня до дому. Так и спал на берегу, еще, правда, водки выпил, чтобы не больно было.

Немой татарин, сутулый, с толстым рябым лицом, раскладывал в ногах пассажиров пестрые газеты и детские книжки.