Лук Будды - Сергей Таск

Из бесед: Об анонимности идеи

Как мать и дочь всегда ровесницы,

ученику учитель ровня:

иерархическая лестница

сгорела в пламени жаровни.

Тому, чья сущность прорывается

к течениям седьмого слоя,

как откровенье, открывается

иная высь и дно иное.

Идеи, что ушли в предание

и словно в воздухе повисли,

вдруг обретают очертания

упругой и свободной мысли.

Отшелушатся поколения,

и мысли, растворяясь снова,

уйдут, как некогда, в забвение,

в плену пространства неземного.

И тыща триста лет без малого

пройдет, пока беседу эту

в год снегопада небывалого

случится записать поэту.

Этюд о ревности

…глаза…

Нижняя половина окон была замазана, торчали одни головы. Бледные, с запавшими глазами, женщины вжимались в стекла, высматривая своего. Сегодня был день выписки. Визжали тормоза подъезжавших машин, хлопали двери приемного покоя.

Павел уже показался жене, и сейчас, пока она там застегивала на себе сорок три одежки, шагал взад-вперед по внутреннему дворику, размахивая букетом, как палицей. Как быть? Вариант первый: улыбнуться, как ни в чем не бывало, поцеловать, вручить цветы, принять ребенка… или сначала принять ребенка, потом отдать цветы? Черт его знает, как у них принято. Вариант второй: Лиля, я знаю, это не мой ребенок… немой, ха! Еще скажи молчальник, весь в тебя! Итак: Лиля, это же не мой… нет, нельзя. Вот так, с бухты-барахты. Рядом будет сестра или нянечка… отпадает. Вариант третий: подчеркнуто любезен, ноль эмоций – встретил, сели в машину, в дороге ни слова, на поздравления соседок вежливый кивок, в комнате дверь на ключ, и – всю правду, с первого дня, – факты, цифры, ее вранье, справка из больницы… и письмецо, да-да, и письмецо, ее собственной рукой писанное. Она, понятно, отпираться, будут слезы, истерика, обругает последним подонком – пусть! Главное, всю правду, тихо, но твердо, чтобы дошло: плачь не плачь, жить вместе не будем. Помочь на первых порах – изволь. Все что потребуется: пеленки-подгузники, коляски-манежи… манеж, кстати, куплен и уже собран, и бумажные пеленки достал, тридцать пачек, всей семьей под себя ходить можно, – короче, любые услуги, вот именно услуги, никаких телячьих нежностей, никакого «отцовского чувства», а через месяц – рубим концы, уезжаю к родителям в Тушино (с отцом инфаркт, мать в обмороке), и…

– Паша!

Он вздрогнул. Лиля стояла на крыльце, держась за перила. Рядом пыхтела нянечка с чем-то большим, кубообразным, перевязанным голубой лентой.

– Паша, ты что? – кричала Лиля. – Я тебя зову, зову…

На мгновение он смешался – он ведь так и не принял решения. Но раздумывать было поздно, и он побежал навстречу.

– Какие розы! Где ж ты зимой такие достал? – Лиля подставила щеку и по-хозяйски взяла букет у него из рук.

– Поздравляю, папаша, – сказала нянечка, с облегчением передавая ему тяжелый аквариум. – Малыш у вас чудесный!

– Спасибо вам за все, Анна Никитишна, – Лиля ловко сунула ей что-то в карман.

– И-и-и, милая, за что спасибо-то, – запела старушка, в свою очередь проверяя на ощупь размер подношения. – Я ж к вам как родная мать, что ты-ы? Живите только дружно. Вы молодые, красивые, а нам скоро помирать.

Когда они отъезжали, старушка их перекрестила.

– Университетский, – сказал Павел. – Первый дом.

Такси дернулось, из аквариума плеснуло на пол.

– Машина, между прочим, казенная, – сказал водитель безадресно.

Павел отозвался:

– Я заплачу.

Я всю жизнь плачу. «Мы сами создаем себе трудности, чтобы потом их преодолевать», – это про меня. Я обладаю редким даром ошибаться в людях. Моя первая жена, театральный гример, пленила меня своей первобытной тягой к семейному очагу; через месяц она сбежала в Уфу с заезжим гастролером. Квартиру пожелала разменять. Так я оказался в коммуналке на Университетском проспекте, в одной связке с реликтовыми старушками.

Меня всегда тянуло к женщинам из мира искусства – может, потому что сам я технарь. Своей инженерией я вполне доволен – разъезды, новые впечатления, но чего-то не хватает. Вот и на Лилю я сразу клюнул – график, книжный иллюстратор! В ее компании, на Верхней Масловке, я оказался случайно, Владик затащил. Куролесили они там на полную катушку. В час ночи, уничтожив запасы спиртного, взяли курс на Лилину комнатешку у Никитских ворот и гуляли там, пока сосед не вызвал участкового. Я собрался пилить пешком через весь город, но Лиля отняла шапку, так что пришлось остаться. Пока мы препирались, часть гостей, включая Владика, дематериализовалась. Разместились так: мне поставили раскладушку, а некие Света с Игорем разделили ложе с хозяйкой. Утром мы со Светой выпили чаю и ушли, а эти остались. Не знаю, какая муха меня укусила, но я три часа шатался по центру, воображая, как они сейчас там… Черт знает что! Хоть садись в сугроб и вой!

Я тогда дал себе слово – больше я к ней ни ногой. Но вечером Лиля позвонила, была дьявольски мила, и мы договорились встретиться на какой-то выставке. После выставки гуляли, потом зашли к ней погреться. В тот вечер она была неотразима. Сидела на диване по-турецки, рассказывала о своей безалаберной жизни. «А у тебя, оказывается, зеленые глаза», – удивился я. Она пошевелила ногой, плетеный тапочек спрыгнул на пол. За стеной пробило полночь. «Спать», – скомандовала Лиля. Я лег на раскладушке. На столе оглушительно тикал будильник. Пружины подо мной молили о пощаде. «Ну что с тобой делать», – не выдержала. Это была странная ночь. Я вел себя как язычник, который не смеет дотронуться до своего божка. Прежде чем уснуть, Лиля долго ерзала и несколько раз по-детски вздохнула.

Мы стали видеться часто. Встречались у памятника и шли вниз по бульвару. Замерзнув, заходили погреться в кафе. В апреле у Лили был день рождения; народу наехало – не протолкнуться. Многих я видел не в первый раз и, хотелось верить, в последний. Я уже знал, с кем из них она была близка в разное время. Она удивительно легко рассказывала об этом, я же, мучаясь, сам вытягивал из нее все новые подробности. В тот вечер она была хороша! Длинное, в пол, темно-зеленое с разводами платье и ожерелье из красного стекляруса. Пыль стояла столбом, курился матерок. Шестидесятилетний ходок, которого все звали Эдиком, сел на проигрыватель. В три часа ночи, спев «Лехаим, бояре», с шумом-грохотом выкатились на улицу. Пока Лиля отмокала в ванне, я вынес два десятка бутылок, проветрил комнату, вымыл уцелевшие стаканы и рюмки. Лиля вышла в халатике и все тех же красных бусах. Она подошла ко мне. Расстегнула рубашку и подтолкнула к кровати. Эту ночь я буду помнить долго. Прижимая ее к себе, я сломал замочек, и огромные красные горошины раскатились по постели. Что-то мы потом собрали, но некоторые упали за диван.