Лук Будды - Сергей Таск Страница 2

Один шарик совсем недавно выпрыгнул из щели, когда я переворачивал матрас.

Через два месяца мы поженились.

Лиля назвала сына Карпом. Павлу это имя не нравилось, и младенцу оно не шло, но он смолчал. Карп так Карп. В конце концов, не его ребенок. Карп родился пухлявый и серебристый с прозеленью. Первые дни, как все груднички, он вел себя беспокойно, метался по аквариуму, не переставая делал ртом глотательные движения, и только когда Лиля подходила к нему, затихал. К Павлу он относился враждебно: стоило тому приблизиться, как он поворачивался к нему хвостом и так стоял в воде неподвижно, пошевеливая плавниками. «Ты что? – пыталась урезонить его Лиля. – Это же твой папа! Ну-ка, посмотри на папочку, будь умницей…» Но Карп быть умницей отказывался. Что до Павла, то он всячески давал понять жене, что новый член семьи для него не существует.

Так сам собой возник четвертый вариант – а был ли мальчик? Не отважившись сказать жене всей правды, Павел избрал тактику моллюска, и даже слезы, обычно действовавшие на него безотказно, не могли выманить его из раковины. Лиля догадывалась о причине перемены, видя, как муж демонстративно обходит журнальный столик с аквариумом, как он морщится всякий раз при слове «папа», но она так устала от его вечной мнительности, от этой игры в молчанку, что решила закрыть на все глаза, то ли считая это очередным Пашиным бзиком, то ли из тактических соображений. Сам Павел склонялся ко второму. Состояние вооруженного перемирия давалось обоим нелегко. Он часами не поднимал головы от чертежей; она вязала перед телевизором. На вопросы «Обедать будешь?» или «В Зоомагазин не съездишь?» он отвечал односложно: да – нет.

В Зоомагазин он ездил исправно. Мало-помалу это даже стало доставлять ему удовольствие. Всегда считавший раз-ведение рыбок разновидностью мещанского идиотизма, теперь он мог час простоять, глядя, как полосатые гуппи с равномерностью маятника ходят стадом от одной стенки к другой или как красноперка таращится на посетителей, словно решая в уме, что это за подвид водоплавающих. Корм он покупал специальный, детский, – одного пакетика, при шестиразовом кормлении, хватало на день. Кормила Карпа мать. В эти минуты Павел выходил курить на кухню, рискуя оказаться вовлеченным в разговор о здоровье Карпуши. Но принцип есть принцип: надо было лишний раз кольнуть изменницу!

В тот день, когда он забрал жену из роддома, ближе к вечеру, заехал тесть. В роскошной французской дубленке и пыжиковой шапке он был, как всегда, неотразим. За тестем, кряхтя от надсада и громко дыбая ногами, в комнату протиснулись двое рабочих с тяжеленной коробкой в импортной упаковке. Упаковку сняли, и на свет явился стеклянный куб с диковинными отводными трубками.

– Японский аквариум, – сказал тесть небрежно. – Достал, ребятки, через ихнее посольство. Ну, – целуя дочь, – поздравляю. И ты, – сусля ему лицо своими мокрыми губами, – ты тоже ничего, имеешь, так сказать, отношение.

На другой день заскочила теща, последний раз удостоившая молодых этой чести по случаю свадьбы. Аудиенция длилась три минуты. Мадам сделала внуку утю-тю пальцами в дорогих перстнях, уронила в воду погремушку и, преувеличенно ахнув, выкатилась вон.

Побывали и его родители, но тут обошлось без сантиментов. Отец и мать, Павел знал это, не принимают его вторую жену, – как не приняли первую и не примут всех последующих. Слухи ли дошли до них о фривольной Лилиной жизни до замужества или просто не глянулась – поди пойми. Тут, конечно, пришли, но не от великой любви к внуку, а просто чтобы отметиться. Разок-другой забежала Лилина подружка.

– Какой хорошенький! – ахнула. – А я почему-то решила, что девочка, – и вывалила из сумки массу бесполезных вещей – розовый чепец, цветастые слюнявчики и тяжелый бабушкин гребень, который при всех случаях не понадобился бы еще лет двадцать.

Из ее друзей зашел уже известный нам Владик и с ним Бурштейн – толстый, как на ватине, увалень, но при этом подвижный и пружинистый, словно весь на рессорах. Он постоял перед аквариумом в задумчивости, ловя водяные блики своими круглыми навыкате глазищами с черными зрачками в золотистом ободке и глубокомысленно изрек:

– Ничего малек, то есть малец.

Не иначе как оценив похвалу, Карп радостно вильнул хвостом. Влад рассказал служебные сплетни, и они ушли. Все – уходили. У Павла возникло абсурдное чувство, что уходят чаще, чем приходят. Вот и жена стала пропадать. Говорила, что едет в мастерскую, а когда его звонки не находили ее на месте, отмахивалась – была на этюдах. Отпущенный ей срок по уходу за ребенком истекал, но Лиля работала по договорам, и перспектива выхода на службу ей не грозила. У Павла с режимом было построже. Нет, он, конечно, мог иногда отпроситься у начальства, но что же это получалось? Он позволил ей записать Карпа на свое имя, а теперь еще нянчись с ним! Но это было дело десятое, а главное…

Страх, что Лиля ему изменяет, был всегда. По возвращении из командировок так и подмывало попытать старушек-соседок, мол, как тут себя вела моя благоверная, да гордость не позволяла. Он расставлял тонкие сети, задавал жене как бы между прочим вопросы на срезку – и все зря. Она не была наивной мушкой, а из него не вышел настоящий тенетник. Кстати, о пауках. Однажды он вычитал в словаре, что паука на севере зовут Павлом. Это почему-то ему страшно понравилось, и в тот же день он преподнес Лиле стишок: «Как пескарь, что попал на крючок, как хромой почтальон-паучок, без тебя я скитался, не жил». И посвящение: моей загадочной Лилит. Был там и беспомощный рисунок – кривой овал лица, носик и все такое, но изографический шедевр нашего героя мы здесь приводить не будем.

Оставаясь один, он подсаживался к аквариуму – и смотрел. Карп, нервничая, начинал выписывать в воде вавилоны, а Павел смотрел… и сравнивал. С этой целью им было приобретено зеркальце. Улучив минуту, когда Карп, брезгливо жуя губами, подплывал к передней стенке, он ловил свое и его отражения и лихорадочно соображал. Губы не мои – у меня нервные, тонкие, а этот вон какой губошлеп. И кожа светлее. Глаза у меня карие, глубоко посаженные, а этот пучеглазый. Ничего общего. Стоп! А пятнышко на правом боку? Черт бы его побрал, это пятнышко. Павел задирал рубашку, сличал. Сомнений быть не могло: как и у Карпа, справа внизу у него чернела родинка.

Павел вскакивал в холодном поту. Его или не его? Что Гамлет! Там все понятно: вот отцеубийца, обнажил шпагу – и секим-башка! А тут? Изменяла ли? И если да, то с кем? Кому голову рубить? Ничего не ясно. То есть не совсем ясно, изменила ли, но очевидно, что изменяла. Вспомнить хотя бы Лилин первый аборт за месяц до свадьбы. От кого она тогда забеременела? От него или от кобеля Игоря, который у нее тогда остался? Понимая, что вероятность фифти-фифти, Лиля сама скорехонько замяла дело. И со вторым абортом год спустя тоже вышла история. Павла призвали на два месяца в военные лагеря. Москва была рукой подать, и оттого домой тянуло отчаянно. Увольнения не давали, оставался телефон-автомат. Он названивал перед вечерней поверкой и всякий раз нарывался на «а нету ее» в исполнении то одной, то другой соседки. Ночью Павел ворочался, проигрывая в воображении картины разнузданной вакханалии, все это в цвете, и самые выигрышные места – сверху рапидом. Круг партнеров расширялся: там были друзья-художники, и бородач сосед по лестничной клетке, и даже старый школьный учитель, а то и вовсе незнакомцы, чьи лица однажды на улице мелькнули в толпе. Но героиня всегда была одна – Лиля, Лилит, его черноволосая Магдалина.