Лоредана. Венецианская повесть - Эмилио Мартинес-Лазаро Страница 28

Пока продолжалась эта борьба с искушением, ритм моих молитв и размышлений был хаотичен, и в ярости я бил себя обломком камня — у меня все еще сохранились шрамы, — отчаянно желая узнать, остановил ли меня страх или Христос. В этом самом вопросе, в его демоническом здравом смысле, сверкала жестокая судьба дьявола: гордыня и затем падение в бездну. Я знал и понимал это, я боролся с проклятым вопросом, но мне не было помощи, вопрос не уходил. Страхом или Христом я был спасен? Размышления не выручали меня. А затем таинственным образом через несколько недель, легкое и ясное, меня посетило новое видение. Я был призван погрузиться в страдания Христа, в Его сочувствие нам. Я молился, чтобы Господь дал мне власть сделать Его любящие раны настоящими. Нежными, кровоточащими и большими. Я бы погрузился в их священную кровь, как во тьму своей устрашающей цистерны, и эти раны были бы моим светом, моим очищением и моим новым днем. На меня снизошла благодать — благодать, а затем и спокойствие. Звезды в пещере появлялись и исчезали. Я обрел контроль над собой и придерживался истинного пути в последние сорок дней. На шестьдесят первый день я вышел на свет. Я вернулся в мое прежнее укрытие.

Мой выход из пещеры кажется актом простой необходимости. Я покидал ужас. Но это было совсем не так. После того как на меня снизошла благодать, я успокоился. Я начал любить тьму, уединение, безмолвие, покой. Теперь, оглядываясь назад, я уверен, что постепенно приближался к некой форме сумасшествия. Живя в пустыне и цистерне долгие месяцы, я отвергал мир во имя Бога, но делал это таким неведомым мне самому образом, что мое самоотречение могло стать бесконечным. Я хотел стать отшельником, я нашел Господа, достиг предела. Покоя.

Ко мне подбирались ростки какого-то другого понимания. Быть наедине с Богом в этом мире — абсолютное безрассудство, род безумия. Возможно, я и не стал бы вопить и стенать, подобно Роберу из Парижа, но я бы жил в буквальном смысле внутри видения, отвернувшись от людей и от мира, каким он был. Мистик из Дамаска, Ибрагим Хурейра, предупреждал меня об этой опасности. Флоренции и Болоньи, которые меня вырастили, больше не было. Лука, Джисмонда и другие, которых пороли до крови, принадлежали другой вселенной. Месяцы уединенных размышлений отдалили меня от человечества и совершенно опустошили. Я вдохнул новый воздух и настолько привык к одиночеству, что мне пришлось бороться, чтобы снова войти в мир, но я опускаю детали этой борьбы. Третий Город вернул меня назад, призвал меня на службу.

Через несколько дней после того, как я вышел из тьмы, немецкий отшельник отыскал меня и, внимательно оглядев, спросил: «Ты здоров?» — «Да, — ответил я, — да благословен будет Господь. Но на следующий месяц я уеду». Затем я настоял, чтобы он рассказал мне, как выглядит Робер из Парижа и где его можно найти, утверждая, что я должен увидеть и благословить его перед отъездом. Я также сказал, что существует второй вход в цистерны.

«Робер, — сказал он, указывая рукой, — живет в той части пустыни. У него безумные голубые глаза и темная борода. Ты наверняка видел его, он сгорблен, но очень силен. Он проникает в пещеру, спускаясь по длинной, усеянной рытвинами шахте, которая ведет к древнему подземному колодцу».

Вот он, второй потайной вход. Но у меня даже не возникло искушения спросить о его расположении. Мой ужасающий соблазн прошел, хотя теперь он более не ужасал меня.

Разыскивая Робера, я заметил его однажды поздним утром, когда он пришел в Р'сафа, чтобы добыть пищи. Хоть он был тощим, как тростник, он переваливался, как медведь [orso]. Я хотел поблагодарить его, не знаю почему. Я хотел обнять его, прикоснуться к нему. Я хотел помолиться с ним и поэтому, грубо нарушив его уединение, подошел к нему и сказал: «Да пребудет с тобой Господь. Я тоже был в цистернах». Его взгляд, отсутствующий и потерянный, остановился на мне со странным выражением, затем в нем отразилась боль, и когда я поднял руку, чтобы благословить его, он обернулся и поспешил прочь. Его тело свидетельствовало о разбитой душе, и я преклонил колени, чтобы помолиться за него. Мне хотелось знать, какими были его юные годы в Париже, какие он пережил потери, страдания или унижения и какая мучительная жажда привела его сюда, к этим безжалостным дюнам, где такой обильный солнечный свет может превратиться во тьму чернее ночи. Я любил эту землю и страшился ее.

Наступил сентябрь. За прошедшие пятнадцать месяцев я изгнал Венецию из своих мыслей. Это было делом будущего. Пустыня же — настоящее и вечное. Оказавшись между ними, ближайшее будущее становится несущественным. Оно слишком далеко: вечность ближе. После отъезда из Иерусалима, я пытался превратить каждый свой час в подготовку к судному дню. Расчетливые флорентийцы любят повторять, что все мы внесены в приходную книгу Господина Бога, который в любой момент может потребовать с нас долги.

Где-то ближе к середине октября я должен был присоединиться к бедуинам, направлявшимся в Алеппо, и так я и сделал. Это было голубоглазое племя с шестнадцатью верблюдами. Погонщики пели особые песни, чтобы поторопить верблюдов, с помощью других песен они замедляли их ход. Настоящее блаженство наблюдать за этим единением человека и животного! В Алеппо я присоединился к каравану, следовавшему в Бейрут, а там сел на двухпалубную галеру, везшую возвращавшихся паломников, и десятого ноября отчалил в Венецию. Мы прибыли в Венецианскую лагуну 23 декабря 1525 года. Многие паломники плакали от радости.

На обратном пути в Венецию я сосредоточил все свои мысли на Третьем Городе и предстоящей мне работе. Я понимал, что мы не можем продолжать вязнуть в болотах разговоров. Это философия. Нам надлежало выработать план действий. Нашей мечтой было сделать один город из двух. Так пусть же она сбудется, осуществится. Где, у какого христианского или языческого автора, даже у Платона, можно найти доказательство тому, что справедливо разделять человеческое общество на две физически разные общины при помощи этажей или огромных стен? Одна для богатых и сильных, другая для тех, кто работает в поте лица своего; одна наверху, согреваемая солнцем, и другая, под ней, закрытая для его величественной колесницы? Даже в Спарте илотов не помещали в темный город.

Мое возвращение в Венецию ввергло меня в водоворот событий. Я окунулся в работу. Доминиканские монахи приходят в этот мир для того, чтобы наставлять мирян в духе, а не для того, чтобы хоронить себя в пустыне. В первый год после моего возвращения я редко спал больше четырех часов в сутки из-за моих священнических обязанностей, работы в бедных приходах, в Третьем Городе и чтения хроник Тишайшей Республики.

Что сказать мне о нижнем городе? Вы были там много раз, отец Клеменс, но смотрели ли вы на него когда-нибудь с желанием изменить? Пройдитесь по нему, обратите внимание, что почти все улицы заканчиваются тупиками, и поэтому зловоние и шум заперты там, как заперт и бедный люд, нищие, калеки, сумасшедшие и больные. Вы когда-нибудь отшатывались от них? Словно они могут кому-то причинить вред! Разве они не должны находиться под солнцем, греться в его лучах и поверять ему свои нужды и несчастья? Вместо этого их запрятали во тьму. Венеция скрывает свой стыд. В других городах, когда заключенных злоумышленников бичуют и увечат, их проводят перед носом у богатых и бедных, в Венеции же это представление происходит только в нижнем городе, даже если преступник — дворянин. Горелой и разорванной плоти непозволительно осквернять улицы верхнего города, словно обман и преступление присуще только темным кварталам.