Смотри: прилетели ласточки - Яна Жемойтелите Страница 28

– Ты, Наденька, не умеешь отдавать.

– Что отдавать? Долги?

– Нет, в более широком смысле. Для того чтобы любить, надо отдавать. А ты так гордишься, что ты особенная, что у тебя нет мужа, нет детей, что ты разбазарила все, что называется нормальной жизнью. А на самом деле ты просто отдавать не умеешь.

Вклиниться в его монолог было невозможно, да это бы означало опять оправдываться, хотя оправдываться перед Сопуном было не в чем, поэтому Наденька просто молча слушала, пытаясь не примерять его доводы на себя. Потому что разве она бездумно разбазарила эту самую нормальную жизнь? И вообще, что такое нормальная жизнь в понимании Сопуна? Вечера на хуторе Старая Петуховка, с которого она в свое время удачно сбежала? Или Кирюха Подойников? И почему Вадим наконец не оставит ее в покое?

Саша-Сократ, вернувшись из санатория, спросил ее публично, на планерке, что за история произошла с Сопуном и почему она не приняла его рукопись. Оказывается, Сопун нажаловался в министерство культуры о том, что он, как член местного творческого союза, имеет право публиковаться в «Северных зорях», а редактор Балагурова его отвергает. Министерство культуры обязано разбираться с жалобами граждан, поэтому оно и спустило жалобу в «Северные зори», дабы редакция ответила непосредственно, что там произошло. Сократовский лоб главреда собрался гармошкой, когда он в паузе испытующе смотрел на Наденьку.

– Если министерство культуры настаивает, давайте опубликуем, – спокойно ответила Наденька.

Она устала, ей не хотелось возвращаться к теме, да и вообще по большому счету не хотелось работать в этом журнале, который превратился в площадку самореализации прозаиков и поэтов, чьи рукописи не принимало ни одно другое издание: они были откровенно бездарны. Нет, по большому счету жизненная тема себя исчерпала, надо было искать что-то новое. Но что?

Потом Саша-Сократ затек в ее кабинет с рукописью Сопуна и вкрадчиво спросил:

– Так что же ты не объяснила по-человечески, как есть?

Наденька только отмахнулась:

– А кто бы стал меня слушать? Сопун же теперь в фаворе. Как же, он из Москвы вернулся, а для вас Москва – волшебное слово… – неожиданно для себя она захлебнулась. Оказывается, ее по-настоящему задевало то, что теперь приходилось оправдываться по поводу и без повода, причем каждый норовил уколоть: а ты вообще кто такая и что ты понимаешь в литературе.

Статья Вадима Сопуна вскоре всплыла на каком-то московском сайте с такой преамбулой, что ее не пропустили в «Северных зорях», которыми управляют гламуры из племени двуногого быдла, и что сквозь холеные руки этого гламурного быдла подлинно талантливый текст не может прорваться к думающему читателю. Вадиму даже вручили какую-то журналистскую премию «За смелость и новаторство», и об этом в местных новостях несколько раз крутили сюжет. А Наденьке помнился визит Шкатулочки в их убогую квартиру на Старой Петуховке, простая закуска на столе, шкалик и две рюмочки по случаю рассказа о настоящей собаке. Что там говорила Шкатулочка? «Нельзя так бездумно распоряжаться собственной жизнью, пусть ее даже впереди очень много». Наперед, что ли, знала Мария Ивановна? Или судьба всех жен Вадима Сопуна трагична изначально, и это как-то сразу заметно? Бедная Шкатулочка, вспомнил ли кто ее добрым словом? Наверняка же не одним Сопунам помогла получить квартиру…

Глухой зимой, когда рассвет едва брезжил и птицы сидели на ветках круглые, как шары, нахохлившиеся и от холода лишившиеся дара пения, Наденька вышла вынести мусор, хотя выходить на мороз субботним утром ой как не хотелось. Поваляться бы еще в постели с книжкой, однако ведро пованивало тухлой рыбой, мама ворчала, и ничего иного не оставалось, как натянуть теплые штаны, полушубок, завернуться в пуховый платок – все равно во дворе в такой час никого нет – и выкатиться во двор. Помойка оказалась настолько щедрой, что к ней вплотную было не подойти. Походило на то, что кто-то затеял в квартире евроремонт, скорее всего, после смерти престарелого родственника, и вот весь жизненный скарб, сопровождавший покойного долгие годы, в одночасье оказался на свалке как никому не нужное барахло. Тут были лыжи Karjala, деревянные еще, давно снятые с производства, шестиструнная гитара, на которой пацаны семидесятых бацали дворовые песни, пачка старых писем и документов, среди них трудовая книжка водителя троллейбуса Николая Шепилова с последней записью: «уволен по случаю выхода на пенсию», но главное – целая библиотека, некогда собранная скрупулезно по подписке журнала «Огонек». Конан Дойль, Оскар Уайльд, Эмиль Золя, советская классика… Наденька, забыв про холод, перебирала прихваченные инеем томики. Водитель троллейбуса Николай Шепилов, дядя Коля, с которым она только здоровалась во дворе при встрече, оказывается, был начитанным человеком. Но волновал ли кого-то этот момент вообще? Или дядя Коля сам до выхода на пенсию внимания не обращал, что там у него на книжной полке. Стоят себе книжки и есть не просят.

Во дворе остановилась обшарпанная машина, и бедновато одетый мужчина, зайдя с другого боку, принялся нагружать книжками магазинные пластиковые пакеты.

– Это все я уже отложил, – он без обиняков оттеснил Наденьку от английской классики. – Вот, пришлось даже машину взять.

– Нет, пожалуйста, – Наденька выпустила из рук Голсуорси. – А как вы узнали?

– Сестра позвонила. Она здесь, в шестой квартире, живет, это ее сосед по площадке умер.

– А-а, – Наденька тихо возрадовалась, что кое-что все-таки еще можно спасти, и тут увидела знакомый переплет, выглядывавший из-под пакета с тряпьем. Вадим Сопун, «Моя карьера», в свое время эта книжка наделала в Москве много шума. Наденька попробовала оторвать ее от другой, толстой книги, к которой «Карьера» за ночь основательно примерзла. Не получилось, и Наденька взяла в руки обе. Толстый том оказался Библией, причем фундаментальной, с золотым тиснением по корешку. Это походило на прощальное объятие, так люди, приговоренные к смерти, иногда обнимают совсем чужого человека, оказавшегося рядом, только для того, чтобы не умирать в одиночку. Как будто с кем-то вдвоем это не так страшно.

– Я эти две возьму? – Наденька на всякий случай спросила дядьку с пластиковыми пакетами.

– Берите, я уже отобрал все, что хотел, – и он, поворачиваясь, принялся загружать пакеты в багажник. – Вот люди! До такого даже Брэдбери не додумался.

– В каком смысле?

– А в таком, что никого и не потребовалось отучать от чтения. Сами забыли, как это делается!

Когда дядька наконец загрузился и его машина покинула двор, фыркая и пукая фиолетовым дымом, Наденька еще немного порылась в книгах – почти все в таком же исполнении были у нее на полке, мама еще покупала, – а потом из жалости подобрала плюшевого мишку, убогенького, советского еще производства. Мишка был ей не нужен, но почему-то к нему вдруг проросла острая жалость. Наверняка ведь был чьей-то любимой игрушкой и думал – если игрушки все-таки умеют думать, а почему бы и нет, ведь в детстве они для нас живые… Так вот, мишка думал, что так будет всегда, что его хозяин никогда не вырастет, и вдруг его отправили на антресоли вместе с другими игрушками, а теперь – вообще на помойку. Неправильно это, нельзя так с игрушками поступать, сродни предательству…