Город не принимает - Катя Пицык Страница 27

Выпотрошив квартиру, грабители взялись за утюг. Первый угрожал. На слух я изо всех сил пыталась понять, насколько близко он подносит утюг к телу Ульяны. Она кричала.

– Господи! – говорила она, хрипя, со слезою в голосе. – Да почему вы такие тупые?! Мальчики, вы не понимаете?! Деньги в банке. Не в консервной. Банк! Вы знаете такое слово?! Блядь, передайте своему хозяину, что ему надо было окончить хотя бы восемь классов! Псы!!!

Она снова получила удар, на слух – весьма хлесткий. Но, кажется, «мальчики» приуныли. Сквернословя, они побродили по разгромленной квартире еще минут десять. С кухни послышалось:

– Обеих?

– Да, поникаем и валим.

Я не понимала, почему они так смешно разговаривают. Это производило впечатление дешевой постановки. Будто, затеяв воскресный спектакль на веранде, бандитов изображали творческие дачники, которые, по случаю прикрываясь ролью, давали волю всему дерьму, каким обладали втайне от самих себя. Почикаем! Я прямо-таки залилась краской. В общем-то, речь шла о нашем убийстве. Но это не мешало стыдиться текста, которому впору было быть написанным детской, наивной, некрепкой рукой, не ведающей правды и тяжко угадывающей ее через слова. Я подумала о маме, о телеграмме, которую она получит. И вспомнила книгу Моуди, валявшуюся во времена перестройки в каждой квартире. Бумажная потертая сиреневая обложка. Увижу ли я белый свет в конце туннеля? Послышался звук расстегиваемой молнии. Похоже, они укладывали в спортивную сумку музыкальный центр и видеомагнитофон. Мучило то, что на слух никак не получалось ясно определить, где это происходит. Как близко? Сколько шагов отделяет меня от человека с ножом? Раскалывающей рассудок несправедливостью казалось то, что я лишена права увидеть расстояние до палача и определить точку отсчета до моей последней минуты. А что если я не почувствую приближения? Не услышу чужого дыхания? Не смогу ощутить изменения температуры и запаха? Что если он уже рядом? Сейчас склоняется надо мною? Что если лезвие ножа в сантиметре от моей кожи? А я сижу и даже не подозреваю об этом, как маленький шелковистый щенок, спящий в корзине, несомой к реке, уже уготованной принять его в бурые воды волей теплой и твердой хозяйской руки.

– Давай эту почикаем, а малую – оставим.

Первый ответил:

– Да на хуя геморроиться с лярвой, бог все видит, крысу помажет, я руки пачкать не хочу.

– Может, на хор ее поставить?

– Ага! – возразил Первый со всей доступной ему степенью иронии. – И на конец себе наварить?

Они довольно захихикали. Ехидно, как пятиклассники, ощупью совершающие первые корявые шаги в утверждении собственного превосходства над недолюдьми.

– Короче, трогать вас не буду, – сказал Первый, придав своему голосу немного дикторского официоза. Он презентовал финал:

– Провода перерезаны. Все ключи у нас. Дверь закрываем с той стороны. Сдохнете и так через три дня, в говне.

Застегнув сумку, они вышли несолоно хлебавши, не подозревая еще, что уносят с собою двух «Оскаров», оставленных с вечера в магнитофоне. Хлопнула дверь. Ключ повернули три раза. Мы остались одни. На меня моментально снизошло высочайшее вдохновение – какой-то разворот внутренних крыл, напоенных соком свежей силы.

– Уля! Не волнуйся, сейчас… все будет.

С уверенностью физически всемогущего человека я начала отводить запястья друг от друга. Странно, но лента поддавалась! Скотч растягивался. В конце концов я вывернула руки из обмотки. Сорвала с головы кокон, допрыгала до дивана и сняла с глаз Ули повязку.

– Ты цела?

– Да, – ответила она. И в этом «да» я услышала все, включая просьбу о прощении, благодарение Богу и надежду на то, что сила, позволяющая верить в будущее, не убыла сегодняшним числом ни на микрон.

Я привстала, намереваясь отпрыгать в кухню за ножом, но Королева протянула ко мне связанные руки и удержала за юбку.

– Таня, я хочу, чтобы ты услышала меня и приняла то, что я скажу тебе сейчас, максимально близко к сердцу.

– Ну, так это… я хочу за ножом, чтобы разрезать скотч, я сейчас, минуту…

– Нет. Постой. Сядь, успеется разрезать. Ты должна услышать это сейчас, немедленно, это важно, – она тяжело дышала, будто только что финишировала на стометровке. – Они не собирались нас убивать. Запомни это на всю жизнь. Они могли бы нас убить в случае экстренной необходимости. Но в принципе – не собирались. Это люди моего мужа. Он послал их не убивать, а наказать, поиздеваться.

– Почему они так дурацки разговаривают? Неестественно как-то…

Я рассмеялась.

– Потому что они умственно неполноценны. Это ограниченные, жестокие, зависимые существа. Они делают то, что им говорят. И говорят то, чему научились в стае. Они не умеют складывать слова в произвольном порядке. Они даже не знают, что у них есть такая возможность. Они не знают, что язык дан им для выражения собственных мыслей и желаний. Они думают, что язык существует в виде готовых связок, а жизнь – в виде готовых ситуаций, обязывающих к произнесению строго определенных фраз. Это ходячие мертвецы.

Она посмотрела мне в глаза:

– Я все сказала. Можешь прыгать за ножом.

– Ага.

– Боже мой, как нам выйти теперь отсюда?

– Есть ключ! – сказала я бодро, подивившись собственной нахлынувшей веселости.

* * *

Часам к пяти мы с Юрой управились с погромом.

– Напрасно вы затеваетесь с платьями, – сказала Ульяна вяло. – Я не буду их надевать, ни под каким предлогом, ни после какой химчистки. Можете вынести их на помойку.

Весь день она провела на диване – по обыкновению (относящемуся к тяжелым жизненным ситуациям) лежала на животе, в позе Федры, рукой помогая лобной кости препятствовать разрушительной силе мысли. Слесарь врезал новый замок. Юра домывал полы. Я протирала книги, разглаживала мятые страницы. Чайник кипел. Четыре мешка ошметков уже отлеживали свое в мусорном баке.

– Может, попьешь с нами чаю? – спросила я. – Юра привез зефир.

– Нет, благодарю, – она даже не обернулась.

В шесть приехала Зубарева. Та самая Лилька.

Старшая в смене. Квартира наполнилась запахом глубоких духов. Трением шелка. Хрустом дорогого сукна. Скольжением тяжелого жемчуга по глянцу блузки. Зубарева повесила пиджак на спинку стула. И, вымыв руки, долго вытиралась. Все перехватывая и перехватывая уже давно сухими пальцами полотенце, она смотрела на Ульяну, вышедшую к столу в ночной рубашке. Ссадина на скуле растягивалась аж до уха. Щека чуть вспухла, несмотря на лед, который мы с Юрой скололи со стен морозилки. Не зная, с чего начать, Лилька достала из маленькой твердой сумочки золотую зажигалку. Я разливала чай по оставшимся целыми чашкам. За распахнутым окном занимался вечер. Запах цветения и асфальта. Салатовая пена на деревьях перецветала в мятный. Я слышала Баха. Хоральная прелюдия будто бы доносилась из глубины земли. Но земля при этом вращалась внутри меня. Поэтому, кроме меня, музыку никто не слышал. Петербуржцы покидали универсам и наторенными тропами возвращались домой, к обиходу. Меня занимали Лилины губы. Они сочились росой. Налитые, как дольки мандарина, аккуратно очищенные от пленок, только розовые, они были не покрыты помадой, а мироточили ею. Тонкая сигарета, взятая в их лоно, готова была растаять. Зубарева прикурила. Откинутый колпачок зажигалки элегантно щелкнул в тишине. И в этот же момент Ульяна, до сих пор рассматривавшая пол, отчетливо произнесла: