Подонок - Гера Фотич Страница 27

Так и есть. Они опять содрали с окна полиэтилен и открыли форточку. Наклеенный ими на стекло однажды в грозу белый крест в виде большой буквы «Х» отдает чем-то больничным. Словно в военном госпитале. Наверно, это их успокаивает.

«Держат оборону, — подумал я, — надо им вообще окно заколотить». Справа из стены торчат подряд шесть толстых гвоздей, к которым привязаны пустые птичьи клетки с открытыми дверцами и наполненными зерном кормушками. Все пернатые умерли неделю назад в один день, как только в результате аварии отключили отопление. Их окоченевшие трупики я выбросил в мусорный контейнер и не стал говорить об этом сестрам. Я продлил им радость бытия! Обе почти слепые, они еще несколько дней продолжали кормить своих пернатых, удивляясь отсутствию чириканья.

Теперь они каждый день ругаются. Саша считает, что птиц съел кот Мартын. А Маша, оправдывая своего любимца, говорит, что сестра не закрыла клетки, и канарейки улетели. Теперь та постоянно открывает форточку в надежде, что птицы вернутся. Быть может, только к весне?

Иногда мне кажется, что бабки не чувствуют холода потому, что уже мертвы и передвигаются по квартире призраками. Моего присутствия, а тем более участия в их жизни, они не замечают принципиально.

Ползают по квартире теперь только когда меня нет, — не хотят показывать свою беспомощность. Саша — держась за стену. Маша — поддерживая сестру. Так они следуют в туалет, на кухню, изредка на улицу. Сколько я помню, их всегда звали по именам. Это им больше подходит. Какие уж они бабы, если у них ни детей, ни мужиков нет. А сами беспомощные словно птенцы, брошенные своей кормилицей, жмущиеся друг к дружке от любого дуновения ветерка. Они родные сестры и живут одни.

Кажется, что их слепили вместе с домом как приложение — такие же обрюзгшие и неряшливые, как облупившиеся стены в туалете. Саша высокая и худая. Двигается, держась рукой за стену. Говорит, что ее все время шатает, с тех пор как сошла с военного катера, на котором воевала всю Отечественную. Она смеется над собой, перебирая руками вдоль стены, и говорит, что опять напилась. Космы ее седых волос похожи на дреды.

Впрочем, аналогичная прическа и у бабы Маши, только короче и светлее. Пряди просто торчат в стороны, словно когда-то поднялись от удивления и до сих пор не пришли в себя.

Обе они почти слепые, и в зеркало им смотреться не надо. Лица белые, словно долгое время, дезинфицируясь, лежали в хлорке. Растворив в ней свои брови, веснушки и все выражения лица, отражающие их внутренний мир. Оставив себе только одно — полного безучастия и отрешенности. Они даже ссорятся с такими невозмутимыми лицами.

Одетая наизнанку кофточка и разошедшаяся на юбке молния — обычное дело.

Маша мнит себя старшей. Она ниже ростом и полнее. Считает своим долгом ухаживать за младшей сестрой и заботиться о ней. Заглаживая тем самым свою вину. Говорит, что всю войну отсидела на комендантском пойке — служила кладовщицей и ждала сестру с моря.

Выцветшие оранжевые обои под клетками почти до пола покрыты коричнево-зеленым пометом. Белые мазки птичьего дерьма с прилипшим пухом выглядят художественными картинами абстракционистов. «Митьки» отдыхают.

На противоположной стене над кроватями висит персидский ковер с изображением арабских скакунов несущих на себе трех вооруженных джигитов и девушку в парандже. Он висит ровно посередине так, что у Саши, чья кровать стоит ближе к окну, над головой оказались горец с девушкой, скачущие на одной лошади. А у Маши — два преследующих всадника. И совершенно непонятно: сопровождают те скачущую впереди пару или преследуют с целью расправы. По этому поводу раньше у сестер всегда возникали споры.

Лежа на постели, глядя перед собой, Саша частенько жалеючи поглаживает изображение девушки и ее кавалера, за что получает втык от сестры, боящейся, что та ненароком протрет ковер.

Сама же предпочитает гладить своего рыжего облезлого кота. Мартыну больше шести лет. Когда-то он казался толстым и пушистым. Но теперь шерсть скаталась и клочьями слезает с него, оставляя голые проплешины бледно-синей кожи, через которую мехами выпячиваются ребра. Он давно не помышлял поживиться чирикающими в клетках птицами и, проходя под ними, только старался увернуться от падающего сверху дерьма.

Слева от входа в их комнату у стены на комоде стоят бронзовые часы. Наверно, это была самая дорогая вещь в квартире. Саша привезла их с войны. Я помню в детстве, когда часы не забывали заводить, они играли. С виду походили на Исаакиевский собор. В верхней балюстраде открывались две небольшие дверцы, и оттуда выезжали, а потом возвращались двенадцать апостолов.

Лет пять назад часы сломались, и сестры вызвали мастера, который ходил несколько дней, но починить часы так и не смог. Глубоко извинялся и даже заплатил неустойку.

Странная порядочность мастера скоро для меня прояснилась: как-то зайдя в комнату старух, я увидел, что Исаакиевский трансформировался в небольшую часовенку. Пропала балюстрада, а вместе с ней и все двенадцать апостолов. Видимо, кому-то они были нужнее. Сестры в своей слепоте подмены не заметили, а я не стал их расстраивать. Какая им разница? Часы все равно показывали время, которое они не видели, продолжал жить где-то там, в послевоенном коммунизме.

За комодом громоздится трехстворчатый лакированный шкаф с зеркалом в центре. За ненадобностью к нему вплотную стоит раздвижной стол, на котором расположилась швейная машинка «Зингер». Остов от нее стоит у противоположной стены под клетками. Раньше стол тоже стоял под клетками. На нем возвышаются стопка фарфоровых тарелок, нескольких толстых книг в кожаных переплетах, ряд статуэток и фронтовые фотографии Саши. Когда-то она часами просиживала у стола, пытаясь рассмотреть знакомые лица в потускневшем глянце желтых карточек. Теперь все это громоздилось на столе под толстым слоем пыли и птичьего помета.

Широкий подоконник единственного окна, словно песочница, уставлен разноцветными детскими ведерками. Из них едва выглядывают пожухлые остатки растений с ободранными скрюченными стволами. Словно стыдясь своего вида, пытаются зарыться обратно в потрескавшуюся землю, покрытую коричневыми трубочками свернувшихся, давно засохших листьев.

Между кроватью Саши и окном стоит этажерка. Ее очертания угадываются под накинутой поверх шторой, со временем выцветшей и превратившейся в кусок материи, собирающей пыль.

Раньше на этажерке стоял телевизор КВН с торчащими из него, словно руки, в которые ничего не дали, держателями наливной линзы. Лет десять назад на какой-то юбилей от главы администрации им принесли небольшой импортный телевизор, который теперь практически не выключается, если я об этом не позабочусь.

На телевизоре лежит салфетка, связанная Машей из кусочков материи. Эти кусочки им приносил сосед Кузьма. Его третья комната около туалета всегда закрыта. Он попадает в нее через окно. В войну воевал в партизанском отряде в Белоруссии и теперь ему нечем платить за свою комнату. Электричество отключили гораздо раньше, чем всем остальным. Чиновники никак не могут разобраться, чью кровь он проливал, и просят все новые и новые справки. А он крышует две соседние помойки, не допуская туда приезжих гастарбайтеров. Иногда у него даже случаются праздники, которые слышны через закрытую дверь: оттуда звучит музыка и женские голоса, но очень сиплые.