Освещенные аквариумы - Софи Бассиньяк

Двор чем-то напоминал декорацию из фильма Хичкока, только вот Клер ни капли не походила на Грейс Келли. В этом старом парижском квартале она обреталась последние четыре года, веря, что оказалась здесь не случайно и уже не мысля себе жизни где бы то ни было еще. Двор представлял собой прямоугольную коробку с шестиэтажными стенами и булыжной мостовой. В центре красовалась статуя юного эфеба с рогом изобилия в руках, со всех сторон окруженная высокорослыми зелеными растениями, скрывающими помойку. Примерно двадцать квартир принадлежали жившим в них владельцам, и только в бывших комнатках для прислуги без конца менялись постояльцы. В соответствии со сложной иерархией, построенной на точности измерений, каждый помнил, что, хотя голосование во время ежегодного собрания жильцов проводится на демократической основе, никто не должен простирать свои притязания за рамки имеющихся в его распоряжении квадратных метров. Зимой здесь царил всепоглощающий покой. Зато в теплые дни, когда окна распахивались настежь, жизнь обитателей дома во всем своем многообразии выплескивалась во двор.

— Ты сваляла большого дурака, — не вынимая рук из карманов, загадочно изрек ее отец, явившись взглянуть на светлое, но не слишком просторное помещение на третьем этаже. Хорошо помня, какое влияние имеет на нее этот человек, но твердо решившись купить здесь трехкомнатную квартиру, Клер сдержалась и не стала требовать от него пояснений. Наняв по объявлению какого-то старика-венгра, она выкрасила стены в желтый цвет. Она огорчилась, узнав через несколько месяцев, что он умер, и еще долго вспоминала симпатичного дедка, который с чуть насмешливой улыбкой сказал ей: «Надоест этот канареечный колер, перекрашу вам тут все в зеленый или в синий, как пожелаете». Она подумала о разных квартирах, в которых он оставил свой след. «Что происходит с тем, к чему мы приложили руку, после нашей смерти, — размышляла она тогда. — Не делай ничего — и никогда не умрешь. Не наследи…» Впрочем, эти потаенные мысли не очень-то ее утешали.

— Неужели ты сможешь здесь выдержать? — спросила мать, высунувшись из окна.

Клер не стала отвечать, что этот двор идеально гармонирует с ее тягой к замкнутым пространствам. Эта тяга добавилась в виде очередного пункта к и без того длинному списку фобий и навязчивых идей, которые ее одновременно пленяли и душили. Камеи, запаянные в стекло, — будь у нее средства, она накупила бы их еще больше; калейдоскопы; прозрачные пластмассовые шары, заполненные искусственным снегом… Последние хранились у нее в темном углу кладовки, сложенные в четыре картонные коробки, теряя по каплям пожелтевшую воду. Что касается фобий, то она до ужаса боялась утонуть. Кроме того, опасалась туннелей, пещер, подземелий и призрачных поездов, в которых регулярно умирала от удушья в страшных снах. Она предполагала, что это расстройство объясняется, скорее всего, трудными родами, в результате которых она появилась на свет; наверное, ей пришлось немало попотеть, чтобы выбраться из материнского лона. Проще всего было бы спросить об этом у матери, но она остерегалась затрагивать столь взрывоопасный с точки зрения чувств сюжет и предпочитала махнуть на него рукой.

Как-то зимним утром в дом въехал — чуть ли не крадучись — месье Ишида. За какой-нибудь час двое молчаливых рабочих втащили к нему два десятка совершенно одинаковых картонных коробок и кое-что из мебели, явно только что из магазина. В тот же вечер Клер увидела своего соседа-японца. Он сидел на балконе и пил чай, как будто век прожил в их дворе. Она немедленно почувствовала расположение к этому улыбчивому и вежливому человеку. Прочие жильцы, обычно весьма подозрительно относящиеся к иностранцам, как-то быстро и не сговариваясь признали его за своего. Он прекрасно говорил по-французски, хорошо одевался, регулярно ходил на работу, иногда уезжал — на два-три дня, не больше, — и выписывал «Геральд трибюн». Три недели спустя после вселения он ошарашил Клер, пригласив ее к себе на чай. Было это утром, в подъезде. Она тут же выдвинула гипотезу, которую в конце концов сочла единственно верной: он желал познакомиться с соседкой, дабы в дальнейшем избежать возможных обвинений в подглядывании — все-таки их квартиры располагались окнами друг к другу. Клер знала за собой слабость с подозрением относиться к любой инициативе, исходящей не от нее самой.

К радости молодой женщины, подобные приглашения стали следовать одно за другим. Ишиду удивляло, с каким удовольствием она поддерживает с ним вежливую беседу, никогда не демонстрируя признаков усталости. Он взял на заметку некоторые странности Клер, но воздерживался от любых суждений на этот счет. Благодаря неукоснительному повторению одних и тех же жестов она и в самое будничное занятие привносила какую-то мистику, превращая ритуал чаепития у соседа в священнодействие. Поначалу это его забавляло, потом стало сердить, потом он привык и в конце концов сам стал получать от нового неожиданного знакомства странное удовольствие. Он и предположить не мог, что формальное приглашение на чашку чая обернется прочной привычкой.

В тот день месье Ишида получил из Японии очень редкий сорт зеленого чая. Устроившись друг напротив друга за низеньким столиком — на полу, по-турецки, на шелковых подушках, — они молча попивали светящуюся жидкость. Клер листала журнал с фотографиями. Свои рыжие волосы она стригла очень коротко. Хозяин квартиры, привыкший к черноволосым, гладко причесанным японкам, мысленно пытался вообразить себе, каково это — провести ладонью по ее голове, почувствовав под пальцами сухость непокорных колосков. Когда он в первый раз увидел ее возле почтовых ящиков, ему сразу вспомнились слова одного француза-литератора, с которым они вместе летели в самолете. «Во Франции рыжая женщина, — поведал тот, — предел мечтаний любого писателя». Самого его встречала в аэропорту рослая брюнетка.

Клер задумчиво переворачивала страницы журнала. Ишида чувствовал признательность за то, что она просто сидит здесь, не произнося ни слова. Понимала ли она, что способность к молчанию — это самое японское, что было в их отношениях? Раньше ему пришлось выдержать несколько устроенных ею настоящих допросов, отвечая на все более конкретные вопросы о роли снега в японской литературе, о самоубийстве влюбленных, о синто, поездах, криптомериях [1], Ибусэ [2], Дадзае [3]или плывущем мире [4]. Ее любознательность, казалось, не ведает границ, и Ишида лишь поражался количеству книг о Японии, которые она уже прочла. Случалось, он не знал ответа на ее вопрос и тогда рекомендовал ей того или иного автора, чьи книги читал в юности и не помнил из них ничего, кроме ощущения восторга от чтения. В любом случае лакуны в его познаниях не имели значения. Соседка следовала собственной романтической схеме, отступать от которой не собиралась. И он неделя за неделей послушно рисовал перед ней ту Японию, какую она видела в своих мечтах, словно терпеливо создавал сложную, но лишенную смысла миниатюру. Ему припомнился анекдот из жизни португальского поэта Пешоа, чьи последовательно менявшиеся личности восхищали его в юности. Писатель как-то проговорился, что пьет чай из фарфоровых чашек с рисунком на японские мотивы. И вот в один прекрасный день его познакомили с японским ученым, который проездом оказался в Лиссабоне. Тот начал рассказывать ему о своей стране, и этот рассказ вызвал у Пешоа жестокое разочарование. В конце концов он решил выбросить из головы слова японца и вернуться к созерцанию своих чашек, служивших ему неиссякаемым источником вдохновения. Вот и Ишида ждал момента, когда Клер вздрогнет зябкой дрожью, неизбежно настигающей любого западного человека при контакте с Японией, — и словно от ледышки, неожиданно скользнувшей за шиворот.