Черновик - Михаил Нянковский Страница 27

Привыкший все делать по дому самостоятельно, Толик снова взял на себя все хозяйственные заботы, а кроме того, старался баловать свою молодую жену всевозможными подарками, поездками и обновками, которым сам радовался едва ли не больше, чем она. Когда родилась Аринка, он с головой окунулся в стирку пеленок и ползунков, покупку памперсов и детского питания, стараясь все свое свободное время посвятить дочери и оградить Элю от непосильных нагрузок. Правда, Сергей пару раз намекнул Латынину, чтобы тот не повторял старых ошибок, но Толик с улыбкой парировал:

– О чем ты?! Это же не Маринка.

И действительно, Эля ничем не напоминала первую латынинскую жену. В отличие от Марины, она была активна, работала менеджером в какой-то серьезной компании, нередко даже из дома решала по телефону производственные вопросы, и Толю всегда поражало, как его ласковая, нежная супруга становится во время деловых переговоров строгой и требовательной. Помимо работы, она вечно ходила на всевозможные вечерние курсы и бизнес-тренинги. Потом вдруг стала изучать китайский язык, поскольку их компания налаживала связи с партнерами из Поднебесной. Толя считал все это милым чудачеством, но ему нравилось, что она не сидит на месте и живет полноценной, насыщенной жизнью.

Сам он тогда работал в международном отделе мэрии, где за короткий срок поднялся от специалиста до замначальника. Он так был завален работой и добровольно принятыми на себя домашними обязанностями, что не сразу заметил, как Эля стала приходить со своих китайских курсов все позже и позже, пока однажды и вовсе не пришла ночевать. Через несколько дней она объявила ему, что встретила другого мужчину и, хотя очень виновата перед мужем, не представляет себе жизни без своего нового избранника. Она сказала, что ей от Толи ничего не надо, она очень благодарна ему за все, и единственное, о чем она хотела бы попросить, – это оставить у него на время Аринку. Ненадолго. Пока они не обустроятся.

Они, по-видимому, так и не обустроились, поскольку Арина до сих пор жила с отцом.

После исчезновения Эли Толик замкнулся, но, быстро поняв, что эксперименты с женитьбами пора заканчивать и теперь его личная жизнь – это дочка, он не позволил себе впасть в депрессию и сумел сделать все, чтобы девочка ни на минуту не почувствовала, что в ее жизни что-то не так. Латынин вынужден был уйти с работы и полностью переключился на переводы и редактирование переводных изданий, поскольку помочь в воспитании Аринки ему мог только обожавший отца Семен.

Но девочка росла, и Сергей решил, что Толику пора выбираться из своего затворничества, а ему лучшего заместителя, чем Латынин, с его надежностью и фантастической терпеливостью, не найти. Толик сначала не воспринял всерьез предложение школьного приятеля, поскольку хоть и работал в журналах, но журналистом никогда не был, да и опыт руководящей работы у него был совершенно в другой сфере.

– Но вдвоем-то не пропадем! – подбодрил его Сергей.

– Ну, уж если до сих пор не пропали… – улыбнулся Толя и тут же добавил: – Только давай вдвоем.

– Торжественно клянусь! – весело сказал Сергей и, как когда-то в школе, вскинул руку в пионерском салюте.

Теперь, после почти восьми лет совместной работы, Сергей думал о том, какое правильное решение когда-то принял, и стыдился, что не смог в полной мере сдержать свою клятву. Почти целый год Латынин тянул всю работу практически в одиночку, и если бы не он, созданный Сергеем журнал приказал бы долго жить на третий год своего существования.

* * *

Утренняя девочка все никак не шла из головы. Что-то в ней было такое, чего ему давно не хватало. Какая-то доверчивость и незащищенность. И это ее «спасибо» было сказано с той кроткой и застенчивой интонацией, от которой Кристина его давно отучила. Ему нравилось, что Кристина была самостоятельной и независимой, она умела сама решать свои проблемы и не вешала их на него, как Оксана, хотя всегда принимала его добровольную помощь. Она не соглашалась со всем, что он делал и говорил, как Маша, и в ней не было Машиной сентиментальности, доходившей иногда до слащавости. Она не баловала Сергея ласковыми словами, никогда не пыталась к нему прижаться или уткнуться в плечо. Все эти нежности им вполне заменяла взаимная ирония, за которой, как казалось Сергею, они оба прятали свои истинные чувства. Правда, в последнее время он стал осознавать, что эта ирония не только сближает их, но и создает определенную дистанцию, что, впрочем, их вполне устраивало, так как позволяло сохранять ощущение свободы, которую они оба так ценили и оберегали.

И вдруг эта утренняя девочка напомнила ему о чем-то давно забытом, но, как оказалось, все еще желанном. Он даже пожалел, что не взял у нее телефон, хотя вряд ли решился бы ей позвонить. И все-таки вечером не выдержал и поехал в «Онегин» к Мишке. Было часов семь, народу в заведении еще почти не было, и они присели с Мишкой у стойки. Сергей заказал двойной эспрессо.

– Слушай, а что за девчонки сидели вчера за этим столиком? – как бы между делом спросил он у Хохлова.

– Честно говоря, сам толком не знаю. Они здесь в первый раз. Позавчера одна из них заходила, заказала столик. У кого-то из них был день рождения. И девочки-то, мне показалось, такие скромные, серьезные, не то докторши, не то учительницы… в общем, не твоя клиентура. Но когда ты полез под юбку к этой крайней, я подумал, то ли ошибся, то ли девушки перебрали с непривычки. У тебя, я надеюсь, все состоялось?

Сергей промолчал.

– А чего ты спросил-то? Зацепила, что ли?

– Да так… – пробормотал Сергей и полез в карман за деньгами, чтобы расплатиться за кофе.

– Так я не понял, – растерянно сказал Хохлов, когда Сергей двинулся к выходу. – Если появятся, просигнализировать?

– Угу, – буркнул Сергей и вышел на улицу.

Он зажег сигарету и сделал глубокую затяжку. «И зачем я сюда приезжал? Зачем она мне нужна? Я даже не знаю, кто она такая. Она чужой человек, и у меня ничего с ней не может быть». Ему вовсе не хотелось заводить какие-то новые отношения помимо Кристины. Одна ночь – это только одна ночь. Но почему-то казалось, что с этой девочкой связано что-то очень важное.

Он вернулся домой и сел к компьютеру. Писать уже не хотелось, хотя и за день он едва написал пару страниц. Но тянуло к деду. Он стал гонять курсором по рукописи, нашел вторую главу книги, в которой подробно излагал биографию Павла Егоровича, восстановленную по документам, рассказам отца и самого деда и которую много лет не перечитывал. Почему-то захотелось еще раз прочитать одну историю, которая произошла с дедом в середине двадцатых. Дед рассказывал ее Сергею не раз. Видимо, это было одно из самых приятных воспоминаний в его жизни. В ту пору он работал штатным корреспондентом в заводской многотиражке, где помимо статей ему удавалось иногда напечатать свои стихи и небольшие рассказы, и снимал в полуподвальном этаже крохотную комнатку, которая когда-то была дворницкой. Однажды он проснулся среди ночи, почувствовав страшный жар. Голова раскалывалась, руки дрожали. Павел попробовал приподняться и не смог. Самое страшное, что некого было попросить о помощи. Он промучился до утра, время от времени, по-видимому, теряя сознание, а потом снова приходя в себя и чувствуя то жар, то жуткий озноб, от которого его начинало трясти мелкой дрожью. Когда за окном, которое находилось почти под потолком его низенькой комнаты, стало светать, он увидел чьи-то ноги. Превозмогая слабость, Павел дотянулся до окна и постучал в стекло. В окне показалось лицо соседки, которую он жестом попросил зайти, после чего, обессиленный, рухнул на кровать. Соседка, увидев его в таком плачевном состоянии, сразу же всполошилась, принесла воды, положила на лоб мокрое полотенце и побежала за доктором. Минут через сорок пришел доктор. Павел знал его. Вениамин Сергеевич Николаев нередко посещал больных в этом доме. Когда-то до революции у него была обширная частная практика, теперь он работал в Октябрьской больнице, но всегда откликался, когда его просили навестить больного на дому, хотя получал он за это либо сущие копейки, либо незамысловатое угощение, а то и вовсе ничего. На вызовы доктор всегда приходил в тщательно отутюженном, хотя и поношенном костюме-тройке, в галстуке и с неизменным саквояжем, приобретенным, судя по потрескавшейся коже, еще во времена частной практики. Он осмотрел больного, время от времени повторяя: «Так-так, понятно-понятно», и, поглаживая свою маленькую профессорскую бородку, присел к столу на краешек хромого табурета, чтобы выписать рецепт.