Ярмарка - Елена Крюкова Страница 27

– Уже-е-е-е?!

– Вы можете слезть со стула! – крикнул фотограф. – Я вам помогу!

Он протянул Золотой голове руку.

Она протянула ему дрожащие пальцы.

Когда она спрыгивала со стула на пол, фотограф наступил ей ногой на подол старинного платья, будто нечаянно. Шов захрустел, и юбка разорвалась.

– Вы это нарочно! – крикнула Золотая голова.

– Не нарочно, – сказал фотограф, хотя это была неправда. – Извините.

– Блядь! – сказала Золотая голова. – Где мышь?

Фотограф чувствовал, как его живой шедевр рвет ему штаны.

– А вы бы убили ее? – спросил фотограф, держа Золотую голову за белую руку.

– Конечно! – сказала Золотая голова. – Туфлей!

Она посмотрела на него, и фотограф почувствовал себя мышью.

– Хотите анекдот про норку? – внезапно спросил фотограф, не выпуская белую гладкую руку из своей. – Муж купил жене норковую шубу. Она: что ты мне купил, дорогой! Здесь же одни дырки! Муж смеется: что ты, дорогая, это отличная шуба, какие же это дырки! Это – норки!

– Смешно, – сказала Золотая голова. – Ха-ха-ха!

– Я сделал снимок, когда вы прыгнули на стул, – сказал фотограф смущенно. – Это будет шедевр.

Золотая голова легонько пожала его руку, и он с ужасом понял, что сейчас, сейчас, да, вот.

– Ха-ха-ха, – раздельно, будто катая во рту жемчужины, высмеялась.

Улыбнулась.

Мона Лиза.

Джоконда.

Золотая.

ЧЕРНАЯ БАГАТЕЛЬ. ПИВО БЕЗ ВОДКИ – ДЕНЬГИ НА ВЕТЕР

Когда Красный Зубр и Белый узнали, что у нас дом сгорел, они сказали только «А-а-а!» И больше ничего не сказали.

Когда Кузя узнал, что наш дом сгорел, он выматерился длинно, щедро, витиевато.

И я слушал этот мат, как музыку.

Когда Паук узнал, что наш дом сгорел, он заплакал.

Так он любил нас с мамкой.

Когда Степан узнал, что наш дом сгорел…

А разве он узнал? И когда?

Он же не приходил все это время.

Я уж думал – они с матерью рассорились.

Ему, я так думаю, откровенно говоря, по хрену будет, сгорели мы или не сгорели. Он – важная птица. И высоко летит.

Вот мы. Кто мы такие? Простые работнички революции. Простая ребятня. Пацаны, одним словом. Па-ца-ны! А Степан? Степан – во-о-о-ождь.

Разве вождям до чьей-то сгоревшей хаты?

Сгорел дом, ну и сгорел. С кем не бывает.

Наш-то угол остался все равно.

Сидел я один, мать в деревню уехала в какую-то, в какую – не сказала, сказала только: я в ЖЭУ отпросилась, за меня хромая Валя на участке поработает, я на несколько дней, – и испарилась.

Матери нет, я один, гуляй не хочу.

Я не хотел. Честно. Не хотел пить, гулять, балдеть, ругаться.

Вообще, когда трезвый, думаю о нас, пацанах, чуть ли не с отвращением: ну что это мы, революцию через пьяный угар только чувствуем, что ли?

Потому что как ни соберемся – так опять пиво, водка, сигареты, и так до мрака перед глазами, до сблева. А сквозь это все орем: мы! Народ! Партия! Еретик! Сломаем! Плюнем в рожу! Оружие! Сволочи! И всякое такое.

А как свалимся штабелями, проспимся вповалку, встанем с чугунными головами, воды из-под крана ледяной, с похмелюги, надудонимся – так вроде все эти крики кажутся… ну… чем-то притворным, что ли, кажутся.

А потом себя одернешь: ну какое же притворство? Мы же так искренне!

Мы же так верим в тебя, наша революция!

Ты – наш дом. Партия, ты наш дом.

Ты – у нас – никогда не сгоришь.

И мы все – дети твои.

А Степка, что ли, родитель? Ха-га-а-а-а!

Ну вот, значит, сижу я один совсем. И – стук в дверь.

Иду открывать. Знаю уже, что за кошки там скребутся!

Точно. На пороге – Кузя и Паук. С бутылкой водки. И двумя полторашками пива. И с бумажными стаканчиками.

Кузя за пазуху полез. Вынул копченое что-то, сильно пахнущее.

– Бастурма, Петюха, – кинул небрежно так.

– Бастурма? А че это?

– Темнотища ты. Темная ночь. Вяленое мясо. Сырокопченое. Татарское. Супер.

Он поднес копченую палку к носу и громко, сопливо вдохнул.

Ну что тут делать! Матери, главное нет. Никто не помешает. Пришли так пришли. Почему бы не выпить. За революцию.

Сели в спаленке. Я – на кровать, Паук – на стопку книг, Кузя – на пол.

Бутылку открыли.

Водкой запахло резко, как давленой хвоей.

– Это че, на кедровых орешках? – я спросил.

– На козьих какашках! – хохотнул Кузя. – Где стопки? Наливай!

Материны стопки лежали в коробке у меня под кроватью.

Я их вытащил, а Кузя аккуратно, как провизор, водку разлил.

Прозрачно, красиво, гадко…

Будто прыгаешь с парашютом. Так всегда.

– Ну, вперед! За революцию?! – угрожающе крикнул Паук.

– За революцию, Паучина! – крикнул Кузя.

– Давай, Кузьма, – кивнул я.

И мы все выпили.

От бастурмы каждый откусывал. Нож было лень с кухни переть.

Потом Кузя сказал: «Еп, у меня же с собой нож», – и вытащил из кармана нож.

Красивый; на финский похож. В чехле. Небольшой, но внушительный. Лезвие охотничье. Ручная работа, видно сразу.

– Не боишься, что тебя поймают?

– И? – сказал Кузя.

– Холодное оружие, – сказал я.

– Волков бояться – в лес не… – Кузя оборвал пословицу, как веревку.

– Накатим! – крикнул Паук.

Через час в окно застучали.

Пришел Белый, еще с бутылкой.

– Ты, что ли, ему позвонил? – спросил я Кузю.

Язык уже слушался плоховато.

– У него интуиция! – засмеялся Кузя.

Белый открыл бутылку зубами.

– Зуб сломаешь, дурень! – крикнул я.

И Белый вправду выплюнул изо рта кусок желтого, как у волка, зуба.

Когда его белая головочка на тонкой жалкой шейке наклонилась над бутылкой, а носик понюхал водку, а бледный рот выдохнул: «А-а-а-ах…» – я чуть не заплакал.

От умиления.

Водка Белого почему-то пахла псиной.

Так противно, странно пахла псиной.