Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий Страница 27

– Помню, – ответила я. – В школе проходили.

– Ну вот, – подхватил Знаменский. – Я-то, грешным делом, люблю исторические аналогии. Многому учат, знаете ли. А потому и место это чрезвычайно люблю.

Он доверительно наклонился вперед:

– Не все эту мою страстишку понимают, любезнейшая Александра Родионовна. Даже сослуживцы. Наверно, тоже, как и вы, в школе проходили, причем все больше мимо, мимо, мимо… – он снова рассмеялся. – Одно слово, пожарники… Пожарники, голубушка Александра Родионовна, это совсем не то, что вы имели в виду. «Пожарник» – значит самозванец. Тот, кто выдает себя за погорельца. Или еще того хуже – крадет из квартир во время пожара. Такая вот воровская специализация, представьте себе: сначала сам же и поджигает, а потом прикидывается, будто тушит. А сам, вообразите, по комодам шарит, за деньгами, да за камешками, да за рухлядью меховой… Да, под шумок… А вы хотели сказать – пожарные. Что ж, нынче тут только пожарные и остались. Но дом-то все равно казенный, вот я и пользуюсь по старой памяти, хе-хе…

– Товарищ капитан, – начала было я, но Знаменский тут же перебил, протестующе замахав руками:

– Павел Петрович… пожалуйста, зовите меня так, а то обижусь.

– Павел Петрович, – покорно повторила я. – Я вас очень прошу. У меня дома мама ужасно волнуется. И я тоже о ней ужасно волнуюсь. У нее давление и сердце… в общем, нельзя ли…

Я выразительно покрутила руками, но Знаменский притворился, что совсем не понимает ни моей мимики, ни моей жестикуляции. Он просто взирал на меня с выражением подчеркнуто доброжелательного внимания, взирал и ждал словесного объяснения.

– Нельзя ли ближе к делу, – продолжила я, пытаясь смягчить резкость вымученной улыбкой. – А то про пожарных и пожарников… – это, конечно, очень интересно, но мне сейчас как-то не до того. Вы бы уже задали мне свои вопросы, чтобы я могла…

Я снова крутанула руками и сделала паузу, ожидая ответа. Однако опер по-прежнему смотрел на меня, ловя каждое мое слово. Он в принципе не собирался приходить ко мне на помощь.

– Чтобы я могла уже пойти домой… – закончила я упавшим голосом.

В комнате повисла тишина. Знаменский покачал головой.

– Все? – спросил он. – Вы все сказали?

Я испуганно кивнула.

– Не слышу.

– Всё, – подтвердила я.

– Значит, всё.

Опер слегка прищурился, улыбка сползла с его лица, вокруг рта залегли жесткие складки, и весь его пухлый бабий облик вдруг приобрел совсем другой, пугающий характер. Я с нарастающей тревогой следила за этой странной метаморфозой.

– А с чего вы решили, что вы пойдете домой? – произнес он безразличным тоном. – Отвечайте!

Последнее слово Знаменский не проговорил, а выпалил, выстрелил мне в лицо.

– Как это? – растерялась я. – А куда же?

– В тюрьму, например. Под арест.

– В тюрьму? – пролепетала я. – За что?

Он помолчал, давая мне осознать всю глубину ямы, в которую я попала.

– За то, что вы врете следствию, гражданка Романова. Пока только за это. А потом и другие причины прибавятся.

– Я не вру…

– Не врете, да? Не врете… – он дернул за тесемки, раскрыл папку и выдернул оттуда несколько листков. – Вот протоколы опроса свидетелей. В то время, когда были совершены убийства, перед подъездом сидели на лавке женщины. Вы их видели, когда проходили мимо. Ведь видели?

Я молчала, глядя в пол.

– Вот и они вас видели, представьте себе, – проговорил Знаменский, не дождавшись ответа. – Видели – и единодушно опознали вас на фотографии. Они также уверены, что вы вошли именно в квартиру № 31. Эти женщины просиживают на своей скамейке по нескольку часов, причем каждый день. Уж они-то знают, в какой квартире хлопнула дверь – особенно, если эта квартира в десяти метрах от них, на первом этаже. Потому-то они вас и запомнили так хорошо, Александра Родионовна: странно ведь, когда такая девушка с тубусом заходит в квартиру к алкоголикам.

Он положил на стол снимки, хлопнул по ним ладонью.

– А это отпечатки обуви под окном квартиры с противоположной ее стороны. Это ведь ваши туфельки, гражданка Романова. Они и сейчас на вас, так? У вас что, другой пары нет? Не поджимайте ножки-то, не поджимайте. И после всего этого вы еще станете рассказывать мне сказки Пушкина, будто не были в этой квартире… Вы ведь не Арина Родионовна, голубушка, хотя отчество у вас то же. Так что, будем признаваться?

Я по-прежнему молчала. Оперуполномоченный вздохнул.

– Что ж, – сказал он. – Тогда сделаем так. Я сейчас вызываю наряд и отправляю вас в заключение до окончания следствия. Если, конечно, не передумаете. Ну?!

– Я была там, – еле слышно пробормотала я.

– Что? Не слышу. Говорите громче!

– Я была там, – повторила я, поднимая голову. – Ошиблась квартирой, вернее, домом. Надо было 7-а, а я пошла в 7-б…

– Наоборот, – поправил он. – Но это неважно, говорите, говорите…

– Они меня впустили… Я хотела уйти, но они не позволили…

Однажды во дворе я наблюдала за тем, как мальчишки охотились на голубей: подпирали палкой ящик, насыпали внутрь крупу, привязывали к палке веревку и ждали, пока голубь зайдет в ловушку. Сейчас Знаменский смотрел на меня точно такими же глазами, как на почти пойманного голубя: шаг, еще шаг… – еще немного, и можно будет дергать за веревку.

– Так… так… – вкрадчиво приговаривал он после каждой моей вымученной фразы. – Дальше, дальше…

– А дальше я вырвалась. Они перекрыли выход, я побежала в соседнюю комнату. Окно было открыто. Я выпрыгнула и убежала. Вот и все.

Знаменский сокрушенно покачал головой.

– Вот и все… – повторил он. – Вырвались, выпрыгнули и убежали. Очень просто. Что ж, хорошо, Александра Родионовна. Очень хорошо…

Оперуполномоченный помолчал и вдруг широко улыбнулся. Его лицо вновь обрело мягкие, почти бабьи черты.

– Ну, и зачем было врать, запираться? Отчего нельзя было сразу рассказать, как все было? Тогда вы сэкономили бы массу переживаний нам обоим, не так ли? Ну, что вы опять молчите?

– Я боялась. Боялась, что привлекут как свидетельницу, – сказала я. – А у меня столько дел. Я послезавтра на Кавказ уезжаю в стройотряд. Извините меня, Павел Петрович. Я не хотела доставлять вам столько хлопот. Я могу идти домой?

Он улыбнулся еще шире:

– Конечно. Подождите еще пару минуток, я все это запишу и сразу отпущу вас. Две минутки. Ну, может, три…

Меня захлестнула радость. Давно я уже не испытывала такого чувства облегчения. Знаменский вынул чистый лист и принялся писать.

– Одно меня мучает, – проговорил он словно про себя, не отрываясь от письма. – От чего он умер?