Розовый террор - Надежда Нелидова Страница 27

Химичка недоумённо пожала плечами: «Уксус нейтрализует мел (карбонат кальция), гасит его, с выделением углекислого газа… Впервые слышу, чтобы от этого человек худел».

Я была бы не я, если бы не испытала на себе данный дореволюционный способ «стать интереснее». Каждый вечер толкла половинку школьного мелка, ссыпала в чашку, заливала столовым 9-процентным уксусом. Дождавшись, когда утихнут шипение и мелкие брызги, морщась, отправляла в рот полученную вязкую массу.

Гадость, я вам скажу, несусветная. Насчёт потерянных килограммов утверждать не берусь. Домашних напольных весов тогда не было – вес мы определяли обычным школьным фартуком. Застёгивается на пуговку с трудом – поправилась. Если пальцем свободно поддеваешь поясок – похудела.

Время, повторяю, стояло тёмное, дремучее. Не появились ещё Интернет и соцсети, где можно от души перетереть это дело с единомышленниками. Не продавались в аптеках капсулы «Турбослим», и чаи и кофеи для похудения.

Чем запомнился уксусно-меловой период моей школьной жизни? Как бы это помягче сказать… У меня был кот, который ходил белыми колбасками. Колбаски звонко стучали об лоток и крошились. Ну, вот примерно такой эффект… Так что, насчёт уксуса с мелом – «просим зрителей не повторять опасных трюков» – как пишут в титрах.

Кстати – после узнала – барышни пили его не для похудения, а для бледности и прозрачности лица.

На абитуре соседка по комнате Ленка из Волгограда вскользь обронила:

– А Нинка у нас самая толстая.

Нет, фраза не резанула меня, не ранила, не убила. Я даже, кажется, забыла про неё. Но вот же никуда она не делась, а засела где-то в подсознании и время от времени всплывала, как запоздалое эхо. И тихо делала своё чёрное дело, исподволь подтачивала былую спокойную уверенность, что я не хуже других.

Хуже, оказывается. Неплохо бы себя подкорректировать… Для начала отказаться от сладостей, хлеба, гарниров. Есть один раз в день в обед, утром чай, вечером чай. Трудно только первые три дня.

Моя здоровая деревенская натура изо всех сил сопротивляется. С омерзением бью себя по пухлым щекам: «У, хомяк!»

Извернувшись перед зеркалом, брезгливо оттягиваю с боков жирок, мешающий проявиться точёным (так, по крайней мере, я думаю) линиям… Вообще-то это не жир: это потерявшая упругость, обвислая жалкая складочка кожи – но кто бы меня в то время разубедил.

Скоро приходит удивительная, необыкновенная лёгкость. Ощущение, что взмахнёшь руками – и воспаришь, как в полётах во сне.

И – как на бальзам на душу, приз за все лишения – редкие комплименты. Тётя, разглядывая меня в узкой юбочке и тесной блузке, любуется: «Какая Ниночка стройная стала! Вылитая манекенщица!»

Сокурсник в аудитории, сидящий сзади, рисует в воздухе изящный силуэт и щёлкает пальцами: «Вот это фигурка!» Другой: «У тебя талия, как у Гурченко – двумя пальцами охватить можно!»

Погодите, то ли ещё будет! Я практически перестаю есть. Чувство голода притупляется. Баночку консервов «Завтрак туриста» (перловка плюс томатная паста, плюс запах рыбы) растягиваю на два дня. Огурец режу на четыре дольки: завтрак, обед, полдник, ужин. Бывают дни, когда за весь день отпиваю несколько чашек кипячёной воды с 3–4 кусочками сахара.

В голове лёгкое кружение, в ногах и руках приятная слабость, на губах счастливая полуулыбка. Я по улицам не хожу – я выступаю, как королева.

На меня оглядываются прохожие. Удивлённо останавливаются и провожают взглядами, качают головами – ещё одно доказательство, что я королева, я не отразима. Нет, пока ещё не совершенство – но всё в моих руках.

Царственно, с превосходством оглядываюсь: господи, сколько вокруг уродливых женщин! Они хоть сами догадываются, насколько толсты, бесформенны, расплывчаты?

Вот на остановке парень нежно обнимает толстозадую девушку. Бр-р, аж вырвать хочется, смотреть противно. На самом-то деле он грезит о такой, как я, а объятия – так, для отвода глаз, чтобы девушка не ревновала.

Кстати, когда вы смотрите все эти шоу про анорексичек – не верьте их жалобному лепету и слезам. Думаете, они раскаиваются и жаждут излечиться? Да эти скелетообразные кокетки до сих пор искренне полагают себя красавицами – иначе бы стыдливо прятали свои громыхающие кости в балахоны, а не облекали их на всеобщее обозрение в узкие штанишки и кофточки, не обнажали с готовностью страшненькие ручки и ножки.

И я в своё время стремилась по возможности обтянуть напоказ своё исхудавшее тело: завидуйте! А в восьмидесятые годы не то, что стретчей и лайкры – вообще тогда с одеждой была напряжёнка. Приходилось включать смекалку.

Тайно из отцовских рубашек кроила блузки, вшивала «молнии» – иначе было не влезть в их тесноту. Покупала трикотажные кофточки и ушивала по бокам. То же самое с брюками.

Заказывая в ателье платье, требовала: «Уже! Ещё уже!» – «Куда Уже, это ведь платье, а не корсет!» – протестовала закройщица.

Закройщица ничего не понимала. Все они ничего не понимали. Они меня видели одну, а я в своём кривом зеркале видела другую. Все мои погрешности зеркало искажало и увеличивало, как под лупой.

То есть люди видели мои торчащие ключицы, видели руки-палочки с болтающимися, кажущимися огромными кистями, ужасались на мои ноги, похожие на букву «Х»… А я в своём зеркале видела плечи и бёдра, с которых неплохо бы срезать ещё по куску плоти. Вот так взять нож и ср-р-резать напрочь. До изящных форм было ещё ой как далеко, над ними следовало потрудиться.

И я трудилась. Когда приезжала домой, мама готовила всякие вкусности, чтобы откормить меня. Я не могла удержаться и ела стряпню, ела окрошки и борщи.

Ела спокойно, потому что знала: сразу после обеда выбегу в уборную, два пальца в рот, на корень языка – и прощай, окрошечка, прощайте, пирожки, туда вам и дорога!

Впрочем, иногда пища ни в какую не желала покидать желудок. Он, бедняжка, с голодухи в считанные минуты всасывал съеденное.

Вот тогда я кляла себя последними словами. Рисовала воображаемый путь проглоченного куска: как он передвигается по пищеводу, камнем проваливается в желудок, тяжело ползёт в кишечнике. И превращается в ненавистный ЖИР, в ЖИР, в ЖИР! Это была настоящая фобия еды.

Однажды после рвоты вышла из-за сарайчика и увидела маму: у неё были красные глаза, она только что плакала. Она решила, что у меня онкология. По её настоянию, меня проверили в районной больнице. «Здорова, – сказал доктор, – но вес не соответствует росту».

Вот видишь, мамочка: не соответствует! Вес всё ещё обгонял рост, а потому с ним, весом, следовало и дальше бороться. Хотя бы зрительно: я носила туго облегающие удлинённые, чёрные одежды.

Однажды встретила Ленку, ту самую девчонку с абитуры. «Нина, ты?! Ты что, в Освенциме побывала?» – «Если завидуешь, так и скажи», – подумала, но не сказала я.

Всё произошло в летний знойный день. Как всегда, я гордо стояла на остановке, свысока посматривая на окружающих. Переминалась на высоченных каблуках (чтобы выглядеть выше, а значит, худее, подкладывала под пятки многослойные газетные квадратики). Вся в обтягивающем, чёрном и плотном, несмотря на плюс 35 в тени. Не белая ворона, а самая настоящая угольно-чёрная.