Аргидава - Марианна Гончарова Страница 27

Сам отец Васыль прошел службу в Афганистане, насмотрелся, исстрадался, извелся. Стрелять приходилось, тайно молить за спасение души, за души ушедших и раненых не уставал. Тайно, оттого что капелланов в Советской армии еще не было. Он в мыслях своих и снах мечтал вернуться сюда, в Аргидаву, в храм у крепостной стены. Поскольку тут когда-то давно, еще до ареста в тридцать девятом, служил прадед его, отец Любомир. Да что служил – и врачевал недужных, и помогал людям чем мог: деньгами, едой, лишними руками на постройке или ремонте дома. Очень уважаем был и любим. Да так, что люди поставили в честь его во дворе храма памятный знак. Но это уже после того, как приехал отец Васыль и обнаружил, что древняя церквушка, где правил службы прадед его Любомир, заброшена. Что много лет служила при тогдашней власти складом. И принял отец Васыль посланное небесами испытание, не очень уж и юный и не очень здоровый тогда священник. Силами людей, поверивших отцу Васылю, и силами небес возродилась, восстановлена она была, эта церквушка, да так, что сравнялась с былым своим величием в двенадцатом веке. В одной из пронумерованных семнадцати тетрадок и было описано подробно все: план на каждый день, что выполнено, что еще надо сделать, размышления разные, совершенно не богословские, а человеческие: восхищение людьми, которые помогали отстраивать храм безвозмездно, неистовой многочасовой работой иконописцев, очень увлеченных историей Древнего мира, и в частности крепостью нашей Аргидавой. О беседах с этими самыми иконописцами, о завязавшейся дружбе, о рождающихся прямо на восстановлении храма чувствах и молодых семьях, о том, что матушка, юная еще и бездетная тогда, готовила для работающих на строительстве и как хвалили стряпню ее. Добрые милые сердцу пустяки.

Спустя какое-то время Маша с Игнатом начали расшифровывать дневники отца Васыля, с которым детей познакомил Игорь Михайлович, директор районного архива, отец Игната и Аси. Там были и чертежи восстановления храма, и адреса, и номера телефонов иконописцев. И среди этих деловых записей, цифр, черновиков, финансовых отчетов, планов и набросков попадались отрывки каких-то размышлений, переводов, цитат. А всего там было семнадцать ветхих тетрадок в картонных и клеенчатых обложках с желтыми страницами, исписанных сначала перьевой ручкой ровным, «писарским», разборчивым почерком с нажимами и волосяными, затем авторучкой, какие-то страницы были и криво и торопливо исписанные химическим карандашом. «Это, – говорил отец Васыль, – величайшая драгоценность моей жизни – переведенные со старославянского дневники моего прадеда, приходского батюшки, отца Любомира. Был он ученый-теолог, арестован и сослан на десять лет без права переписки за саботаж. А всего-то перед Пасхой вызвали его на допрос, чтобы рассказал, о чем люди говорят на исповеди перед причастием. А он отказался. К счастью, Господь милосердный вернул прадеда домой в пятьдесят четвертом, но через год после возвращения отец Любомир попал на операционный стол с банальным аппендицитом. И не проснулся».

Отец Васыль строго-настрого запретил книги и тетради за пределы кабинета своего маленького выносить. Так что Маше и Игнату приходилось даже в жаркие летние дни надевать куртки, теплые носки и греться травяным чаем. Уж очень холодно было в маленьком «верхнем» кабинете храма, стоящего на горе, да еще и над рекой.

Они разбирали записи в тетрадях отца Васыля, увлеченно расшифровывали и, перебивая друг друга, читали вслух…

«…Все происходит тут вокруг какого-то предмета гигантской силы. Где он? Что это? Почему он здесь? Потихоньку разбираю дневники прадеда моего, отца Любомира.

Хотя и по-другому спрошу: не потому ли, что здесь эта сила, и возведена Аргидава? Для охраны. На века.

И не поэтому ли совершено вчера нападение? Кому здесь, на отшибе, понадобилось помещение храма?

Мы завершали сегодняшний трудовой день. Матушка трапезу накрыла. Как всегда, с любовью приготовленную. Омыли руки и рабочие, что по своей воле нам помогают, и Антон, иконописец, а вдруг шум со двора. Подъехало несколько автомобилей. Из них вышли люди. Внешность и род занятий их не вызывал никаких сомнений. Они окружили храм, стали цепью, поигрывая битами и восточными подвижными палицами. Кажется, это называется «нунчаки».

Я испугался не за себя, а в первую очередь за женщин, что пришли убирать храм и кормить рабочих, за матушку, за всех, кто находился о ту пору в храме, безоружный, усталый, не понимающий, что происходит. Я тут же позвонил братьям, с которыми воевал в Афганистане. Братья мои Божьею милостью приехали незамедлительно. Велели никому из женщин из храма не выходить и ждать. Поднялись по лестнице, взошли на крыльцо, встали стеной. И я вышел к ним. И Антон, иконописец. И маляры. Стояли, смотрели в лица этих, смотрели – так уж получилось, крыльцо высокое – сверху вниз. Ну и те сели в свои машины, уехали.

Странное дело, но с тех пор таких коллективных нападений не было. А из бандитов в той толпе с битами и нунчаками я заметил одного знакомого старого. Хоть и держался он отдельно, за машинами, хоть и отворачивался, прятал лицо под широкополой шляпой, я узнал его. И ведь тоже известен был по Афганистану. Приезжал он тогда к нам с проверками. Корнеев. Его люди тогда тоже не просто подчинялись ему, а пресмыкались перед ним, заискивали и побаивались… Кто он такой, мне вскоре удалось узнать. Город у нас маленький. Люди друг друга хорошо знают. Подполковник службы безопасности. Корнеев. Тонкий ценитель и коллекционер старины».

Видение

…Полвека он жил, горел ненавистью, воевал и не проиграл ни одной битвы. Он приводил в ужас весь мир, был как исчадие, как пришелец из преисподней. «Ненастье идет! – люди кричали в страхе и прятали детей. Ненастье!» И гигантское пылевое облако катилось по земле, рыча, воя, потрясая мечами. И дождь стрел из луков изогнутых летел в цель.