Смешанный brак - Владимир Шпаков Страница 27

– Полпред? – уточняет Регина.

– Самый настоящий полпред!

Веру помнит: так и было, потом еще скандал случился, когда батюшка узнал, что Норман по первому обряду – католик. Но было поздно – мальчик сам становился объектом культа, новым кумиром, и вопли какого-то там священника можно было считать гласом вопиющего в пустыне.

– Да, это непростая тема… – прокашлявшись, говорит Регина.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает сестра, кажется, обретшая уверенность.

– Я имею в виду вашего сына…

– Что же тут непростого? Норман постоянно присылает мне весточки, рассказывает про свою жизнь, так что мне все понятно. Я, можно сказать, живу под его руководством: что он скажет – то я и делаю. Вы спросите: где он живет? А я отвечу: это секрет. Я бы рассказала, мне не жалко, но он просил пока не раскрывать секрет.

Следует обмен взглядами, в котором участвует и охранник. Почему-то выдумки одной из местных «зэчек» пробуждают у этой братии нездоровый интерес, а может, просто их забавляют. Вере же внезапно и остро хочется, чтобы сказанное оказалось правдой. Чтобы Норман жил – пусть в беде и несчастье, где-нибудь на острове Святой Елены, в детской колонии, в туберкулезной больнице или в лепрозории, главное – чтобы жил! Тогда и остальное вернется в норму: сестра выйдет из тюремной психушки, мать восстанет из могилы, папаша прекратит хряпать водку, и все произошедшее с семьей окажется не более чем кинухой-ужастиком. Не самая плохая вообще-то была семья, в чем-то даже очень хорошая! Иногда Вера могла замечтаться о том, как все у всех хорошо складывается; вот и сейчас неожиданно пробуждается сочувствие, и хочется защитить падшее, но родное существо от попыток залезть в душу. А может, она правду говорит! Может, Норман и впрямь пребывает в неком параллельном мире, в недоступном нашим чувствам пространстве, и оттуда подает знаки. Кому, в конце концов, подавать, если не родной матери?

А сестра вдруг начинает нудить, мол, ей не принесли шаль из ангорки! Она ведь дважды об этом писала! Хрупкое сочувствие тут же исчезает, и опять одно желание: если не раздавить гадину, то хотя бы ее наказать.

– Я обязательно принесу шаль, – медленно говорит Вера, – но при одном условии.

– Какое условие? Говори, я все выполню!

– Условие такое: ты отвечаешь на вопросы, ничего не скрывая. Даже если ответы будут содержать государственную тайну. Ты все поняла?

– Хорошо, я буду отвечать.

Поощренная Регина вцепляется в сестру клещами, с явным сожалением слыша сакраментальное: время свидания истекло.

– Ладно, – говорит она, смахивая диктофон в сумочку, – надеюсь, это не последняя беседа.

К моменту их выхода молодые люди разошлись, только визитки, небрежно раскиданные по ступеням, напоминают о прошедшем митинге. Вера злорадно думает: а вот здесь ты, родная, прокололась! Не всё тебе, выходит, по зубам! Регина между тем спокойно собирает визитки, пересчитывает и удовлетворенно хмыкает:

– Трех карточек не хватает. Значит, кто-то все же клюнул!

– На что они вообще рассчитывают? – спрашивает Вера. – Тут ведь дело ясное, как ясный день…

– Не скажите. У них такая версия, что убила вообще не она, преступление на нее просто повесили. По их мнению, она вообще едва не святая, ну, типа мученица.

– Мученица?! Да это я, если хотите…

– Я вас очень хорошо понимаю! Но все равно не стоит подавать ей платок.

– Какой еще платок?!

Они движутся к остановке, вот и автобус, так что приходится ускорить шаг. Уже в автобусе Регина объясняет: платок – это из Булгакова. Помните Фриду? Ей все время клали на столик платок, которым она удушила ребенка, но Маргарита сказала: пусть ей больше не подают платок.

– Я не подаю платок, – сухо заявляет Вера. – Я, как вы помните, собираюсь принести ангорскую шаль.

Регина смеется – оценила игру слов.

– Помню, помню… А хотите, я сама ей принесу?

Вера обещает подумать. Хотя на самом деле она думает о том, что будет подавать платок. Будет, будет, будет! До своей (или не своей) смерти будет подавать, потому что обдолбанная препаратами шлюха не страдает, как Фрида, не-ет! Страдает Вера, чья жизнь испорчена навсегда, на чьей биографии стоит штамп: бракованная деталь общечеловеческого механизма, подлежит утилизации. А кому хочется свою единственную и неповторимую жизнь – списывать в утиль?