Беременная вдова - Мартин Эмис Страница 27

Николас, когда подходил к совершеннолетию, в середине 60-х, обнаружил, что вовлечен в череду длинных, скучных, утомительных и, по сути, в точности напоминающих замкнутый круг споров с отцом. Это начало повторяться едва ли не через вечер. «Не пойти ли ему подальше, причем навсегда? — спрашивал, бывало, Николас. — А если так не получится, то не пойти ли ему подальше на очень долгий срок, а потом, как только вернется, не пойти ли ему опять подальше?» То же самое происходило с Арном, с Юэном и со всеми остальными друзьями Кита (кроме Кенрика, отец которого умер до его рождения).

Споры, напоминающие замкнутый круг, якобы касались различных ограничений, налагаемых на Николасову свободу и независимость. По сути, они касались секса до брака. Но секс до брака ни разу не упоминался (отчего спор превращался в замкнутый круг). И это — профессор Карл Шеклтон, социолог, позитивист, прогрессивист. Все это у Карла было — но у него не было секса до брака. А теперь, когда он оглядывался назад, идея секса до брака ему нравилась. Здесь можно заметить в скобках, что желанием каждого умирающего мужчины, почти всеобщим, является желание, чтобы за прошедшую жизнь им довелось заниматься сексом гораздо больше с гораздо большим числом женщин.

Кит позволил себе слегка обидеться, когда стало ясно, что следовать той же схеме со своим приемным ребенком профессор Шеклтон не планирует (а браться за Вайолет Карл, уже начинавший рассыпаться после первого небольшого инсульта, первого небольшого погашения векселей, не собирался). По-настоящему Карл завидовал одному Николасу, собственной плоти и крови. А от зависти, согласно словарю, один ход конем до умения поставить себя на чужое место, иначе говоря — всевидения. От лат. «invidere», «питать недобрые чувства», от «in-», «внутрь» + «videre», «видеть». Зависть — всевидение со знаком минус. Зависть — всевидение, оказавшееся в ненужном месте в ненужное время.

* * *

— Ребята выиграли, — сказала Сильвия, его приемная дочь. — Опять.

— Противно слышать, — ответил Кит.

— Противно говорить.

Сильвия изучала секс (в гендерном смысле) в Бристольском университете. Теперь, после окончания, она вошла в число этих журналистов-«детей», что уже в возрасте двадцати трех лет пишут еженедельную колонку — предмет частых обсуждений — в какой-нибудь центральной газете. Впервые Кит познакомился с ней, когда ей было четырнадцать — в 1994-м, когда он продал свою большую двухуровневую квартиру в Ноттинг-хилле и переехал в дом над парком Хэмстед-хит. Сильвия унаследовала материнскую внешность, но не ее безумную жизнерадостность; она была из тех апатичных остряков, что смешат всех, кроме самих себя.

— Значит, так, — апатично сказала она, — ты, сама того не желая, проводишь ночь с молодым человеком. А они все одинаковые. Не важно кто. Какой-нибудь репликант в деловом костюме. Какой-нибудь вонючка в футболке «Арсенала». А на следующее утро по привычке говоришь: в общем, позвони как-нибудь. А он в ответ на тебя как уставится. Как будто ты — прокаженная, только что предложившая ему сочетаться браком. «Позвони» — это же, понимаете ли, душевный шантаж. А связывать себя запрещено. Ребята выиграли. Опять.

Выиграли ли его сыновья, Нат и Гас? Проиграли ли его дочери, Изабель (девять лет) и Хлоя (восемь), — неужели проиграли?

Кит горевал по собственной юности, но детям своим не завидовал. Эротический мир, с которым они столкнулись (у Сильвии было что об этом сказать помимо вышеизложенного), показался бы ему неузнаваемым. Поэтому он отчасти понимал ужас отцов в то время, когда собственный их мир уходил навсегда.

Отец твой спит на дне морском,

Он тиною затянут,

И станет плоть его песком,

Кораллом кости станут.

Он не исчезнет, будет он

Лишь в дивной форме воплощен.

Чу! Слышен похоронный звон!

Морские нимфы, дин-дин-дон,

Хранят его последний сон [38].

Он думал: вперед, дети мои. Размножайтесь, когда и как вам угодно. Но главное — вперед. И спасибо вам, морские нимфы вы эдакие, за ваш похоронный звон. И помяни мои грехи в своих молитвах [39].

* * *

В попытке облегчить хронические сексуальные страдания, испытываемые им на протяжении 70-х (а также и 80-х, и после), Кит несколько раз провел обеденный перерыв в разных бюро знакомств в Мэйфере, где сидел в гостиных, напоминавших миниатюрные залы ожидания в аэропорту, со стопками брошюр на коленях, а над ним нависала какая-нибудь изящная мадам. Девушки — целыми сотнями — были сняты в привлекательном виде, можно было прочесть об их жизненно важных статистических данных и прочих отличительных признаках. Он искал определенную фигуру, определенное лицо. В конце концов Кит на это не пошел. Зато он кое-чему научился, причем кое-чему литературному: почему о сексе нельзя писать.

Пролистывая глянцевые страницы, он чувствовал безумную власть посетителя борделя — власть выбора. Власть развращает — это не метафора. А писателей моментально развращает безумная власть выбора. Авторское всесилие плохо сочетается с ненадежной в корне потенцией особи мужского пола.

Но лето в Италии искусством не было, оно было всего лишь жизнью. Никто ничего не придумывал. Все это случилось на самом деле.

* * *

Стояло 19 апреля 2003 года; в этот день он забился в свою нору в студии на краю сада. Выходить ему не хотелось, но порой он выходил. Потом, 23 апреля, он начал там спать. Перед ним встала его жена: руки уперты в бока, сильные ноги широко расставлены. И все равно он начал там спать. Ему требовалось убежать от нормальности — и вовсе не на восемь часов, а на восемнадцать из каждых двадцати четырех. В истоках его существа некто производил некие перестановки.

Открыть глаза, проснуться, покинуть игрушечное королевство, созданное сном, выбраться из постели и выпрямиться — это, казалось, занимало львиную долю остальной части дня. Что же до того, чтобы побриться, просраться, помыться — все это русский роман.

* * *

И вот наступила встреча — с опаской выходит Эхо из леса на поляну. Руки протягивая, спешит нимфа к юноше с внешностью нежной. Плотью Эхо была, не голосом только, однако юноша, едва взглянув на нее, убегает, кричит: «Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»

Что было делать Эхо, оставшейся в одиночестве? Что было ей ответствовать? Лишь одно: «Тебе на утеху достанусь. Достанусь, достанусь, достанусь».

* * *

Как медленно движется время в жалкие двадцать.

Нынче Кит вовсю несся на сверхскоростном поезде шестого десятка, где минуты часто тащатся, а годы кувыркаются друг через дружку и исчезают. Зеркало же пыталось ему что-то сказать.

Он никогда не был подвержен тщеславию, всегда считал, что в нем этого нет. Но старение, столь щедрое на дары, выдает тебе тщеславие. С помощью тщеславия оно тебя выманивает, и как раз вовремя.