Прежде чем ты уснешь - Лин Ульман Страница 27

А на другой день у нее вокруг шеи — там, где нитка врезалась в кожу, — будет красная полоска — как тоненькие бусы.

И больше ничего.

Тут нужна веревка. Или трос. А можно просто — руками.

Он вспоминает заключительную сцену из фильма «Полет над гнездом кукушки», когда индеец кладет на лицо Джеку Николсону подушку, выбивает решетку и уходит через окно, навстречу свету.

Жюли. Александр смотрит на лежащую рядом Жюли. Она дышит ровно и глубоко, как ни в чем не бывало.

Вдох. Выдох. Вдох. Мне никогда отсюда не вырваться. Александр рывком садится на кровати. Мне никогда отсюда не вырваться.

Иногда, приходя домой ночью, когда Жюли уже спит или притворяется, что спит, он приподнимает одеяло и смотрит на ее тело. Какая худая! Какая же она худая! Жюли любит спать на животе, вдоль спины у нее растет темный пушок, между ног лежит подушка. Узкий затылок, тонкие ребра, маленькие ягодицы, ноги, пальцы.

Все в Жюли маленькое, тонкое и слабое.

Кроме ступней.

Камень, лежащий между ними в кровати, размером примерно с ее ступню.

Жюли не красит ногти на ногах красным лаком.

Александр тянется к камню. Берет его, поднимает.

«Сейчас я разделаюсь с ним раз и навсегда. Не хватало еще, чтобы у нас в кровати лежали камни», — думает он.

Он поднимает его — камень оказался немного тяжелее, чем он предполагал. И все же не настолько тяжел, чтобы его нельзя было положить на подоконник, или на шкаф, или на пол, рядом с тем, другим, большим и тяжелым.

Он проводит по камню указательным пальцем, ощущая его рытвинки и шероховатости, кладет его обратно в кровать.

В конце концов он вышвырнет этот камень. Не только из кровати. Из дома! Он вышвырнет из дома все камни!

Если он положит этот камень на подоконник, на пол или на шкаф, это будет только временным решением вопроса, думает Александр.

Если кто-нибудь спросит, как мне в конце концов удалось соблазнить Карла, высокого мужчину с черными волнистыми волосами и в сливово-красных ковбойских сапогах, я расскажу про то, что случилось в тот апрельский вечер, когда мы с папой ужинали в «Театральном кафе». На самом деле все начинается и кончается Гершвином. Я сомневаюсь во многом, но только не в Гершвине. Девушка, которая умеет петь Гершвина, может ни о чем в жизни не беспокоиться.

Послушайте!

Тут есть корабль, он скоро уходит в Нью-Йорк —

Пойдем, пойдем!

Там наш с тобою дом, сестричка!

Мы с тобой там славно заживем,

Пойдем, пойдем!

Там не пропадем, сестричка! [14]

Но не буду забегать вперед. Мы с папой были в кино, смотрели легкомысленный мюзикл «Высшее общество» с Фрэнком Синатрой и Грейс Келли в главных ролях. В середине фильма Фрэнк Синатра очаровывает Грейс Келли (и, разумеется, соблазняет ее, — но раньше такие сцены в фильмах не показывали, вместо этого герои просто танцуют), как уже было сказано, Фрэнк Синатра очаровывает героиню — очаровывает тем, что поет о ее глазах.

Я встаю из-за стола и говорю папе:

— Дай мне свою шляпу!

— Что? — переспрашивает он.

— Дай мне шляпу.

— Она в гардеробе.

— Тогда пойду возьму ее.

— Карин, сядь на свое место.

Я целую отца в лоб и ухожу.

— Ты уже давно за меня не отвечаешь, — улыбаюсь я.

— Да, но я отвечаю за свою шляпу! — кричит он.

Я забираю папину шляпу из гардероба, надеваю ее на голову и смотрю на свое отражение в большом зеркале у входа в кафе.

— Она тебе немного велика, — говорит швейцар.

Я смотрю на его отражение в зеркале, встречаюсь с ним взглядом.

— Зато она красивая, — отвечаю я.

Я возвращаюсь в зал, прохожу мимо папы и карабкаюсь на сцену, где сидит оркестр «Театрального кафе», состоящий из трех человек.

Позвольте вам представить: Сёренсен за пианино, Чарлей с виолончелью, Викстрём со скрипкой. Все они старые, уверена, им уже лет по сто. Они немножко похожи на кукол Иво Каприно [15].

— Сёренсен, — говорю я, — сыграете Гершвина?

— Хм, — с сомнением в голосе отвечает Сёренсен, глядя на Чарлея и Викстрёма. — Нет ничего хуже полупьяной женщины, которой взбрело в голову спеть в ресторане «Летнюю пору» Армстронга.

— Я не полупьяная, — я уже более чем полупьяная, я никогда ни в чем не бываю «полу», но об этом я Сёренсену не говорю, — и я не собираюсь петь «Летнюю пору», — возражаю я.

— Хм, — отвечает Сёренсен, зажмурившись.

— Я не против, — говорит Чарлей.

— Почему бы и нет, — говорит Викстрём.

— Хм, — в нерешительности тянет Сёренсен и, нагнувшись к балюстраде, смотрит на мужчину с темными волосами, обутого в сливово-красные ковбойские сапоги. — Ты пытаешься соблазнить его? — спрашивает он.

Я киваю.

— И пока что тебе это не удается?

— Нет.

Покачав головой, Сёренсен поворачивается к коллегам.

— Вон тот тип ее ни в какую не замечает. Но мы тут бессильны. По-моему, ему по душе блондинка.

— Какая блондинка? — спрашивает Чарлей.

— А вон та, внизу. Сюда смотри. Вон — с подружкой.

Чарлей и Викстрём нагибаются к балюстраде.

— Хороша, — бормочет Чарлей.

— Великолепна, — прибавляет Викстрём.

— Послушайте, — говорю я, — вы сыграете или нет?

— У тебя нет шансов, — пожимает плечами Сёренсен.

— Я умею петь.

— Она умеет петь, — говорит Чарлей.

— А танцевать ты умеешь? — спрашивает Сёренсен.

— И танцевать тоже.

— И танцевать она умеет, — повторяет за мной Чарлей.

Викстрём щурится, разглядывая меня через очки.

— Как тебя зовут? — спрашивает он, осторожно притрагиваясь к моим волосам. Руки у него большие и старые.

— Карин Блум. Меня зовут Карин Блум.

— А ты не родственница Рикарда Блума, который эмигрировал в Америку?

— Я его внучка.

— Так и знал.

— Но я его, конечно, никогда не видела, — говорю я. — Он умер во время войны.

— Я знаю, мы были знакомы, — отвечает Викстрём.