Прежде чем ты уснешь - Лин Ульман Страница 26

— Ты пока еще не нашла свой стиль, — отвечает папа.

— Была бы я Катрин Денев…

— Если внимательно присмотреться, можно найти в тебе сходство с Мэри Пикфорд.

Я смотрю на мужчину с черными волнистыми волосами.

— Зато я умею петь, — говорю я. — Если я запою, ни один парень передо мной не устоит.

Мужчина улыбается блондинке.

— Да и танцуешь ты тоже неплохо, — говорит папа. — Лучше, чем Жюли.

Я поворачиваюсь к нему:

— По-моему, Александр ей изменяет, — говорю я.

— Изменяет Жюли?

— Да.

— С кем? — спрашивает папа.

— Не знаю.

— А я так надеялся, что с Александром она будет счастлива, — тихо говорит он.

— Выходит, зря надеялся.

— С другой стороны, он вовсе не обязан делать ее счастливой.

— А зачем тогда жениться? — я смотрю на папу. — Какой смысл?

— Не понимаю, с чего ты взяла, что смысл именно в том, чтобы достичь счастья?

Иногда я думаю про нашу летнюю поездку на маленькую вэрмландскую дачу. И мне вспоминается случай, которому я не придавала никакого значения до тех пор, пока Жюли не сказала, что Александр ей изменяет.

Валь Брюн сидит в плетеном кресле у раскрытого окна, наслаждаясь легким ветерком. На самом деле она, скорее, лежит в кресле, большая соломенная шляпа скрывает ее лицо, тонкая рука бессильно свисает вниз, между пальцами догорающая сигарета.

Карл с Александром пытаются растопить печь. На кухне в одиночестве беснуется Арвид.

Этажом выше в одной комнате лежит Торильд, в другой — Жюли поет Сандеру колыбельную.

Что делала я, не помню. Может быть, пошла прогуляться в сад, вообразила, что слышу кузнечиков, и притворилась, будто среди деревьев я стала невидимой. Время от времени я заглядывала в окно гостиной. Смотрела на Карла, стоящего у печи, и думала: вот мой парень. Потом смотрела на Александра, стоящего у печи, и ничего не думала. Я набрала полевых цветов и воткнула букетик в петлю рубашки. Сняла туфли и носки. Погналась за шмелем вниз по склону, к сараю. Потом опять вернулась к дому. Заглянула в окно: Валь Брюн все так же лежит, раскинувшись в плетеном кресле: соломенная шляпа, сигарета, длинная тонкая рука. Валь Брюн босиком. Она раскачивает босой ногой в такт музыке, которую кто-то включил. Это Эверт Тоб [13]. Он поет про лето, про Швецию и про нас — так кажется мне. У Валь Брюн потрясающе красивые маленькие белые ноги. Пальцы на ногах гладкие, как жемчуг. Ногти накрашены красным лаком и похожи на землянику, которую мы сегодня ели на десерт, слегка посыпав сахаром. Валь Брюн продолжает качать ногой. Внезапно мне захотелось попробовать эти пальцы на вкус. Это не было желанием — к женщинам я всегда была равнодушна. Мне просто хотелось попробовать на вкус палец Валь Брюн, неважно, какой. Они ведь такие сладкие. Такие вкусные. Да еще она так соблазнительно покачивает ногой… Я стою и смотрю. Александр поворачивается — ему наконец-то удалось растопить печь. В комнате только он и Валь Брюн. Карл за чем-то пошел на кухню. Александр поворачивается. Смотрит на Валь Брюн. Он оглядывает ее всю, с головы до ног. И вдруг становится перед ней на колени и берет ее ступню себе в рот. Она улыбается, закрывает глаза. Он почти всасывает в себя ее пальцы, один за другим, как устриц. А потом облизывается. Затем резко встает и выходит из комнаты.

Я тогда не придала этому особенного значения. В каком-то смысле я понимала Александра. Правда, сама я устриц не очень люблю. Вот если бы на кухонном столе стояла миска толченой смородины со сливками, я бы точно не удержалась и все съела, даже если бы смородина предназначалась не мне. Потому что миску толченой смородины со сливками увидишь не часто. Я не ела ее с тех пор, как была маленькой и бабушка пела мне детскую песенку: «Смородину со сливками подайте нам сюда».

Как я уже сказала, тогда я над этим не задумалась. Я не придала значения мимолетной — как бы это назвать? — мимолетной слабости Александра и, разумеется, ничего не сказала Жюли.

Я рассказала эту историю папе. Год спустя. Не в «Театральном кафе», а в другом ресторане.

Папа почесывает себя под глазом. Делает глоток красного вина.

— Думаешь, Александр изменяет Жюли с Валь Брюн, с ее свидетельницей? — спрашивает он.

— Не знаю, я просто рассказала тебе, что видела.

— Как глубоко в рот он засунул ее ногу?

Я раскрываю рот как можно шире и засовываю туда руку.

Папа кивает.

— Так глубоко?

— Примерно, да.

Мы молчим. Я спрашиваю:

— Пап, а что ты понимаешь под словом «измена»?

— Переспать с кем-то.

— Ну, это понятно.

— Все действия, которые совершаются в полной наготе, — в нерешительности прибавляет папа.

— Полную наготу ты противопоставляешь частичной? — переспрашиваю я.

— Что-то вроде этого, — бормочет он.

— А поцелуи взасос можно считать изменой?

— Не-е-ет.

— Я с тобой не согласна, — говорю я. — Подумай, сколько можно узнать о человеке за такой долгий поцелуй. Я узнаю о мужчине все — прости мне мою прямоту, — я узнаю все, что мне нужно, по тому, как он целует меня. Если меня целует женатый мужчина, я узнаю о нем такие вещи, которые были известны только его бывшим девушкам и жене.

— Не неси чепухи, — говорит папа. — Ничего ты не узнаёшь.

— Значит, кусать, целовать, сосать и лизать кому-то пальцы на ногах — это не измена?

— Карин, ты прекрасно понимаешь, что все дело в том, как это делать, — удрученно говорит папа.

— А если засунуть в рот всю ступню?

Папа смотрит в потолок.

— Всю ступню целиком в рот? — повторяю я.

— Всю ступню целиком в рот — это нехорошо, — говорит папа.

— Вот именно, — соглашаюсь я. — Валь Брюн никогда не внушала мне доверия.

— Дело не только в ней.

— Наш замечательный Александр Ланге Бакке! — говорю я. — Когда-нибудь я его застрелю.

— Ладно тебе, — говорит папа и тянется через стол, чтобы погладить меня по голове. — Откуда столько драматизма? Жюли с Александром без нас разберутся. Ты, Карин, тоже не ангел.

* * *

Александр садится на кровати. Рядом дышит Жюли. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Александр смотрит в окно.

Интересно, можно задушить человека ниткой?

Лопнет ли нитка, если затянуть ее как следует на шее? Наверняка лопнет.