Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния Страница 27

Личико у Чарли хрупкое, под стать телосложению, но в ней чувствуется внутренняя сила. Если бы мне нужно было назвать отличительный признак, который выделяет ее из общего ряда и служит средоточием красоты, я бы в первую очередь отметил губы, хотя описать их чрезвычайно трудно. Спрашиваю у официантки, где у них здесь туалет, и она указывает в конец коридора. Вернувшись, нахожу на столике бутылку сакэ. Это я для аппетита заказала, пока вас не было, говорит Чарли.

Рассказывает мне про учебу – она все еще учится, и я вдруг ощущаю себя старой развалиной.

По-моему, искусству научить невозможно, говорит она. Показывает мне кое-какие работы на своем мобильном телефоне. Одна заинтересовала меня больше остальных. Такой коллаж: женщина с выкаченной напоказ грудью лакомится мороженым. Ее груди и мороженое – отнюдь не различные субстанции: мороженое находится в гигантском рожке, составляющем часть женского тела, а груди сливаются с шариками мороженого. Сколько ни вглядываюсь – не могу разобрать, где кончается одно и начинается другое, – вероятно, поэтому мне и нравится. А Чарли знай рассуждает про искусство, про художников и про свой колледж. Речь течет легко, и на середине очередной фразы мне становится ясно, что имел в виду Джордж.

Искусство для тебя – как шило в заду, говорю я ей.

Это даже не задумывалось как вопрос, но Чарли умолкает на полуслове, мрачнеет и еще явственней отгораживается от меня столиком.

Когда молчание становится уже непреодолимым, как настил с острыми гвоздями, официантка приносит наш заказ. Клецки, суп в супнице и две пиалы, грибное сотэ, рыба на шпажках.

Больше никогда так не говорите, вполголоса требует Чарли, холодно глядя на меня в просвет между руками официантки.

Я отвожу взгляд и сосредоточиваюсь на рыбном блюде. Рыбешки с мизинец, каждая от головы до хвоста нанизана на отдельную деревянную шпажку, и меня даже охватывает жалость к этим бедолагам. Нет, в самом деле. Но на этих мальков мне сейчас и то легче смотреть, чем на Чарли. Поднимаю перед собой одну такую рыбешку на палочке. Чудо серебристое.

Тебе что-нибудь говорит имя Штокхаузена? – спрашиваю я и поворачиваю рыбешку носом к Чарли. Рыбка нужна для прикрытия: включаю свой шикарный кембриджский выговор и читаю умную лекцию, сопровождая ее энергичной рыбной жестикуляцией. Среди его произведений есть «Струнно-вертолетный квартет». Могу только предположить, что Чарли качает головой и улыбается – ее заслоняет мельтешение рыбы. Этот опус Карлхайнц Штокхаузен создал в тысяча девятьсот девяносто третьем году; особенность его в том, что каждый из музыкантов сидит в вертолете, который служит ему летающими подмостками; инструментальная музыка сливается с шумом пропеллеров. Исчерпав тему, переворачиваю рыбку головой к себе, зубами снимаю со шпажки и целиком отправляю в рот.

Чарли больше не сердится.

Знаете что, мистер К., вас иногда слегка переклинивает, говорит она и берется за бутылку сакэ. До краев наполняет мутноватой жидкостью микроскопические чашечки, поднимает свою и ждет, чтобы я последовал ее примеру.

Будем здоровы, говорит она, и я запрокидываю голову, чтобы жидкость согрела мне горло, прежде чем осесть мелкой лужицей в животе.

Сакэ действует на меня странным образом: руки оживают, поднимают с пола картину и начинают ее вертеть так и этак. Вокруг снуют официанты, разносят дымящиеся кушанья, на нашем столе в мгновение ока тоже появляется множество блюд, а чашечка снова полна до краев.

По средам, добавляю я, он всегда надевал желтую рубашку или свитер, потому что этот цвет символизирует открытость, любовь, сотрудничество и всеобщность.

Чарли, похоже, всю еду складывает за щеки. Они уже раздулись, как шары, а она преспокойно захватывает палочками грибы и цветную капусту, чтобы отправить в рот. Мы опять пьем сакэ, и лужа у меня внутри выходит из берегов.

Люблю желтый цвет, говорит Чарли, и мы выпиваем следующую чашечку, а потом еще, и на месте лужицы уже плещется океан.

Мы уходим последними, и по пути к Астор-плейс мои подошвы становятся округлостями, отчего меня с каждым шагом раскачивает взад-вперед. Джорджа на прежнем месте нет, и я не горю желанием рассказывать про него Чарли. Книги, пластинки и картины тоже исчезли без следа, остались одни окурки. Мы останавливаемся на углу под светофором – и в урне, поверх груды мусора, я замечаю знакомые книги. Некоторые из них я даже читал; Чарли выбирает три штуки, которые хочет взять себе.

На улицах безлюдно, никакой цели у нас нет, идем куда глаза глядят. Ночная прохлада приятно освежает мой разгоряченный лоб. У меня и руки теплые, и голова, абсолютно все, даже кончик носа, который вечно мерзнет.

Я тебя провожу, говорю ей, и она вручает мне книги. Как школяру.

Шагаем по Бродвею; в одной руке у меня картина, в другой стопка книжек. С каждым шагом у меня внутри штормит все сильнее.

Примерно на полпути до Хьюстон-стрит нам попадается огромная цветоустановка, подвешенная высоко над мостовой. Светит она как раз в том направлении, куда мы движемся, частично освещая и тротуар. Политый водой асфальт играет таинственными всполохами. Там, где кончается мокрая полоса, кучкуются какие-то люди, а позади них на высоких табуретах установлены кинокамеры. Народу вокруг никого, только мы да эта компания перед камерами, и вот мы, не замедляя шагов, ступаем на мокрую дорожку. Представляю, как это выглядит со стороны. Молоденькая девушка в ситцевом платье и ковбойских сапогах, а с нею старикан, который тащит стопку книг в одной руке и натюрморт с цветочком – в другой.

Улыбайся, шепчу я ей, ты – кинозвезда.

Незнакомая компания безмолвно расступается, мы сворачиваем за угол и шагаем по мощеной улочке в сторону бульвара Лафайет. Следующий поворот, теперь в южном направлении, – и на Спринг-стрит перед нами возникает какое-то немыслимое, ни на что не похожее существо: гибрид привидения и астронавта. Росточку в нем не более полуметра – это рисунок на асфальте возле перехода.

Фантастика! – восхищается Чарли и начинает фотографировать его на мобильный. Просит меня попозировать рядом, и я, насколько это возможно, опускаюсь на корточки, но моя физиономия все равно остается слишком высоко над тротуаром. На снимках получаются только мои ступни на фоне этого диковинного существа.

Продолжаем путь по Бауэри-стрит – и натыкаемся на стол, выставленный кем-то прямо на тротуар. Вполне приличный антикварный стол: сразу ясно, что вынесли его сюда не только что и не просто так. Присев на столешницу, убеждаемся, что по высоте лучше и быть не может. Словом, очень даже неплохой столик, да и ночь выдалась очень даже неплохая.

Мочевой пузырь выражает крайнее неудовольствие; перехожу на другую сторону в надежде найти укромное место. Странно, честное слово: на улице никого, но стоило мне пристроиться за углом, у испещренной всякими надписями двери, как в уши ударила музыка. Ладно, по крайней мере, это доказывает, что мир никуда не делся.

Чарли по-прежнему сидит на столе – делает какие-то наброски. Глядя на нее, все отчетливей замечаю сходство с кошкой, и у меня возникает одна идея.