Размышления о чудовищах - Фелипе Бенитес Рейес Страница 27

— Развлечение закончилось. Я дошел до буквы f, — сказал я отцу, и он робко погладил меня по руке и попросил, чтоб я подарил ему тысячи листов, что напечатал, — полагаю, на память о победе над смертью.

Так, я, кажется, потерял нить, не правда ли? Ведь я начал говорить о своих взаимоотношениях с наркотиками, а кончил тем, что рассказываю вам семейную историю. Но в этой жизни почти все можно исправить легким поворотом руля, так что отправляемся дальше, снова взяв курс на наркотическую экзегезу: экстази превращает меня в своего рода филантропа, возвещающего населению вселенной о внезапной гармонии: сестра Луна, брат Швейцар У Входа На Дискотеку, сестра Трансвестит Без Операции… (А чувствовать себя так — это опасно, потому что ты можешь даже дойти до того, что поцелуешь в губы официанта-японца; именно это я и проделал в ситуации, которую я сейчас предпочел бы не воскрешать, тем более письменно.) Мало того, экстази, начиная примерно со ста или ста двадцати миллиграммов, вызывает у вас продромальное [20]импотенции состояние, потому что на много часов парализует член (хотя потом, когда отпускает, при помощи соответствующей стимуляции вы можете в течение следующего часа поддерживать его в возбужденном состоянии), ну а опыт такого рода может оказаться любопытным, когда вам двадцать лет, но не тогда, когда вам ровно вдвое больше. (Не будем забывать о главном достоинстве этого вещества — обеспечивать иллюзию почти полной бестелесности: бесшовное существо с широко раскрытыми глазами, с душой, настежь распахнутой миру, весело бродящее по лужам мочи и горькой блевотины в уборных after hours [21].) Несмотря ни на что, было бы несправедливо не признать, что экстази — это что-то вроде химического изобретения ангела, благотворное драже, мгновенный стабилизатор дрожащего сознания, хотя обычно он не готовит тебе никаких сюрпризов, ведь его действие сопряжено с монотонностью, так что в отличие от других веществ он оставляет тебе только один путь — тот, что ведет в прозрачный дворец. (Иногда это дворец чистой паранойи, но все же прозрачный дворец — дворец кристальной паранойи.) В общем, если кто-нибудь говорит мне: «Прими экстази, Йереми», — я благодарю и глотаю. (И все обычно проходит хорошо: горячая фикция рая. Плох внезапный, резкий выход из этого рая, возвращение к наготе сознания, лишенного кружевной пелерины. Потому что после этого чувствуешь себя Адамом — ссыльным с болтливой змеей, свернутой в клубок, в голове, посреди пустой дорожки. Но добрым…) Что касается кислоты и псилоцибных грибов, признаюсь, они вызывают у меня отторжение, быть может, потому, что есть во мне темные зоны, и я интуитивно ощущаю, что там таится зло, и мне не улыбается перспектива отправляться туда на экскурсию, я не хочу посещать эти сумеречные сады, эти жидкие сады, в которых птицы внезапно начинают рычать. (Потому что мы рассуждаем, можно сказать, о веществах отчасти мистических: чтобы в полной мере проявить свое действие, они требуют от тебя полного и болезненного ментального разложения, катарсиса, общей прозрачности, присущей призракам: как будто в твой мозг заливают концентрированную азотную кислоту с намерением придать ему цвет ступни архангела. Однажды, приняв трипи, я видел, как разноцветная змея извивается в моей груди, разрезанной на две половины, и так далее. Жидкие танцующие пауки и т. п.). (Великолепная тоска.) (В другой раз мне казалось, что я очутился в раю, но потом я осознал, что нахожусь всего лишь в стране мультфильмов.) Забавно, что впечатления от принятой кислоты совсем не похожи на впечатления повседневной жизни, а вот механика похожа, потому что иногда я думаю, что жизнь — не более чем результат того, что во рту у нас всегда лежит, вызывая сухость, неисчерпаемый галлюциноген, — впрочем, обычно поддельный, — помещенный туда безумным демиургом, который развлекается, наблюдая, как мы действуем в соответствии с указаниями своей нерешительной совести, а она сама по себе является всего лишь нравственной галлюцинацией. (Ну, ладно, это уже другая история…) Кокаин хорош, по крайней мере, когда процент примесей не превышает 50 %, хотя его эффект весьма сходен с эффектом от выпитой натощак бадейки кофе, но мне он обеспечивает мираж абсолютной ясности, и я не стесняюсь признаваться публично, что эта искусственная ясность вызывает у меня ощущение, подобное тому, как если стоишь посреди пустого ангара, где под потолком висят сто тысяч зажженных лампочек: празднество в честь Ничто. (А теперь представьте, какой силы гностических умозрительных построений достигли бы Гильермо де Оккам или сам Лейбниц, если бы были кокаинистами. Возможно, они были бы сегодня более популярны, нежели такие люди, как Кант или Ницше, — чтобы привести в пример двух знаменитостей весьма различного толка.) Единственное, чего мне не удается понять в кокаине, — это эффект статичности: тебя никуда не уносит, не расступаются джунгли, не открываются хрустальные пагоды. Тебя никуда не уносит, даже в глубины самого себя, какими бы они ни были и где бы ни находились. (В общем, драгоценный наркотик, который ведет к абстрактной гиперактивности: знать, что ты можешь сделать все, и делать это у тебя нет охоты, — более или менее так.)

Я обычно забиваю косяк, и это частенько переносит меня в несколько сложные области, хотя почти всегда их можно контролировать: скромные спирали тошноты, осторожные ужасы и пропасти разумной глубины. Гашиш может быть очень коварным (очень), и бывают случаи, когда твой разум приобретает тот же вид, что летучая мышь под соусом, но это не нечто, оборачивающееся против тебя извне, это не твой внешний враг, потому что ему не хватает мощности для такого рода психологических подвигов, — это нечто, ограничивающееся тем, что приводит тебя к самому себе, что, впрочем, тоже иногда бывает ужасно, само собой. (Но по крайней мере мы остаемся дома.) (Кроме того, время от времени надо проветривать внутренних демонов, приотворять шлюзовые ворота, ведущие в серные лабиринты, инспектировать сокровенное поведение нашего голого мозга.)

(— А зачем нужно делать подобные вещи? — спросите меня вы.)

(Ну, ради того, чтоб Ад не застиг нас врасплох, например.)

В любом наркотическом раю есть болота, табуны разъяренных и в самом деле отвратительных драконов, эскадрильи пресмыкающихся… Заслуга в том, чтоб избежать всего этого, обойти осторожными шагами, стараясь вести свое сознание по желанной тропинке, а не по краю пропасти, или попросту воспринимать все это как живописную фантазию, словно сидишь в кино и смотришь фильм о живых мертвецах (хотя у тебя такое чувство, что живой мертвец — это ты), потому что, в сущности, в таком раю только одна дверь — твое мышление, а любое мышление — это соты, полные меда и чистого яда, хотя процентное соотношение в каждом случае, само собой, разное, — и по счастливому стечению обстоятельств гашиш больше дружит с медом, чем с ядом. (Кстати, попробуйте съесть ложку меда, когда вы очень сильно под кайфом: это что-то похожее на то, как если проглотить живьем весну.)

Я привык философствовать, когда курю. Нельзя сказать, что речь идет о великих умственных построениях или о героических путешествиях по бурному морю гнозиса, потому что у меня для этого нет ни подходящей головы, ни соответствующего образования, а скорее, о случайных мыслях.