Четыре Любови - Григорий Ряжский Страница 27

– Смотри внимательно… – говорил он сыну в каждом городе, где они совершали принудительную высадку в соответствии с разработанным Ашотом зловещим планом. – Вокруг смотри… Чего видишь?

– Чего? – искренне не понимал Армен.

– А чего не видишь? – уточнял вопрос отец.

– Чего? – снова удивлялся он, смутно подозревая наличие некоего скрытого смысла в этих странных вопросах.

Отец взрывался:

– Асвальта, асвальта, асвальта ты не видишь! Вот чего! Значит, чего сюда надо?

– Асфальта! – радостно сдавал урок инженер человеческих душ. – Сюда надо привезти много асфальта!

Ашот задумчиво сосредотачивался:

– Ну, много-мало… Считать надо. Записывай…

К следующему населенному пункту полученный опыт, к сожалению, успевал полностью раствориться вместе с рафинадом, исчезающим в граненых стеклянных глубинах, окруженных со всех сторон мельхиоровым подстаканником.

– Ну? – с тайной надеждой в глазах вопрошал родитель.

– Асфальт? – радостно угадывал отпрыск. – Много асфальта?

– Какой еще в п…у асвальт? Хлеб! – в ярости орал Ашот. – Хлеба тут нет ни хера! Две булочные на весь город!

– Подсчитаем? – угодливо подлизывался писатель.

– Я уже… – задумчиво отвечал отец. – С учетом роста населения по региону…

Цеховые исследования завершились к концу третьего дня, когда Армену все это уже порядком надоело.

– Поедим, пап? – а вот и симпатичная кафешка с аппетитной вывеской.

– Не надо нам этого… – хмуро бросил отец, – обойдемся… Пирожков возьми и подходи к квасу, я очередь займу…

Что-то разом щелкнуло в голове у сына. Щелкнуло и сразу наглухо защелкнулось, теперь уже навсегда. Он внимательно посмотрел на Ашота:

– Папа, ты не мог бы мне объяснить, зачем тогда все это тебе… нам… надо? Ты уже лет двадцать в этих делах, а продолжаешь есть пирожки на улице. А я должен составить тебе компанию? По всему маршруту?

Ни в какой Биробиджан он не поехал, а сел на первый самолет и вернулся в Тбилиси. С предпринимательством было покончено навсегда…

…Первый раз, не считая церемониального шампанского, они выпили, когда погасло световое табло и можно было отстегнуться. Ким была сама любезность, она работала только на их привилегированный салон. Распоряжался всем Армен. Никто не возражал, боясь впасть в немилость благодетеля, туманно намекавшего на особые летные финансовые полномочия, предоставленные ему продюсером. Дикое прошлое, по воле случая закинувшее их из рабовладельческих будней сразу в высшую и последнюю стадию пан-американского поднебесного капитализма, минуя все остальные возможные переходы, никак не отпускало. Но напиться хотелось страшно… Бесперебойная подача спиртного из разноцветных бутылок обеспечивалась попервоначалу при содействии Ким, но затем, по мере продвижения градуса в молодую кровь, постепенно переросла в робкое, и далее – в регулярное самообслуживание из бара напротив. Ким, казалось, была только благодарна. Она то исчезала вниз, то появлялась снова, иногда передыхая в своем закутке. Со своего крайнего места Армену видны были ее красивые ноги, одна закинутая на другую, и каждый раз, обозревая их, он начинал немного волноваться…

«А где же у них тут это… Сервис… – внезапно вспомнились слова Дэвида. – Неужели она тоже?.. – подумал он о Ким. – Ну хорошо, а если весь второй этаж захочет, тогда как?.. В очередь, что ли? Что-то здесь не так… – Он еще чуть-чуть нетрезво помозговал. – А может, у них специальный этаж есть? Точно… Я же видел лифт, при входе…»

Когда Мыриков появился в их салоне, они как раз чокались. Армен – «Хеннесси», по заявленной им привычке, Сашка Ким – водкой Smirnoff, а Серега – баночным пивом. У Мырикова вытянулась физиономия:

– Что это вы тут себе позволяете? – растерянно спросил он – А?.. Айтанян? – вопрос почему-то был адресован Армену.

– Что вы имеете в виду? – искренне удивился режиссер.

Он залпом опрокинул коньяк и зажевал его лимоном, сладострастно поморщившись. Серега и Ким отставили выпивку в сторону.

– Значит, так, – придя в себя, произнес проректор. – Э-э-э, – он посмотрел на каждого из них, определяя свой выбор, – Баранов, ступайте вниз и займите мое место. Я полечу здесь. Будем заканчивать эти художества…

Серега молча встал со своего кресла и, ни слова не говоря, пошел вниз по лестнице. Потерянная было субординация частично восстановилась. Армен с ненавистью посмотрел на Мырикова, поднялся, демонстративно прихватил из бара непочатую бутылку Smirnoff, пару баночного пива, несколько пакетиков с орешками и пошел вслед за Серегой. Сашка вжался в кресло и остался сидеть на своем месте…

Ким сидела внизу, сбоку от лестницы, в пространстве, отгороженном для бортпроводниц первого этажа. Она приветливо улыбнулась Армену. Тут же изменив первоначальные планы, он, прощально похлопав Серегу по плечу, присел рядом с ней и сразу уловил тонкий аромат духов.

«Интересная вещь, – подумал он про себя, – нашу шмару, любую, самую крутую, надуши тем же самым – все равно так пахнуть не будет. Что-то здесь другое работает. Надо потом спросить у Художника…»

…Впервые он встретил Художника на вокзале, в Тбилиси. Тот сильно походил на нормального городского сумасшедшего и суетился в поисках номера пути, на который прибывал поезд из Москвы. Армен, в отличие от чокнутого, был «на работе» – фарцевал поддельными итальянскими джинсами. Сияющая лысина в сочетании с нечесаной седой бородой сразу привлекли его внимание. И, как выяснилось, привлекли на всю жизнь, вернее, на всю оставшуюся часть недолгой жизни Художника. Сразу и бесповоротно… А тот, кого тогда встречал Художник, оказался, как выяснилось потом, кинорежиссером Тарковским. Повод для знакомства с чокнутым случился минимальный – столкнувшись спинами, они крепко послали друг друга по линии матерей, отцов, родственников, всех вместе и каждого по отдельности, а также по линии их отдельно взятых простых и сложных частей и конфигураций. Но через пару часов, уже у него в доме, когда они вместе с гостем прикончили привезенную в подарок Художнику бутылку заморского коньяка «Хеннесси», они же, в присутствии Тарковского, насмерть сцепились насчет мифотворчества Томаса Манна в его поздних произведениях. Тарковский слушал внимательно и молча, а когда Художник свалился, сказал Армену всего три слова:

– Ты должен снимать…

– Я знаю… – нетрезво согласился тот.

Домой Армен вернулся за полночь, притащив на себе подарок очнувшегося к тому времени Художника – огромный персидский ковер ручной работы.

– Дарю! – произнес Художник. – Могу доверить только тебе. Ни один сраный музей не достоин такой вещи – двенадцатый век!.. Ручной!.. Персидской работы!.. В смысле, наоборот…

– В-ва! – отреагировал писатель-фарцовщик и подарил Художнику три пары женских джинсов подросткового размера.

– Э-э-э-э… – ответил Художник, но подарок взял.