Темное дитя - Ольга Фикс Страница 26

Пара секунд – и лепестки сохнут, жухнут, осыпаются. Мне даже словно бы слышен при этом облегченный вздох.

– Но… почему?! – Уголки Тёмкиного рта опускаются. Вот-вот она заревет. Я успеваю подхватить ее на руки, прижать изо всех сил к себе. Не дай бог вам услышать, как воют бесы! – Зачем он так, Соня?! Я хотела, чтобы он у нас был долго-предолго! А он…

– Не плачь, Тём! Ты просто слишком его поторопила. Он был еще не готов. Говорю ж, на все нужно время. Ну, перестань, хватит! В ящике есть еще другие цветы. Которые будут расти медленно, вырастут и не отцветут долго-предолго.

– Но я хочу, чтобы этот!

– Ничего не поделаешь, этот уже не вернуть. Или, может, ты знаешь способ?

Зря я боялась! Она не воет. Она просто плачет, горестно всхлипывая и вздрагивая плечами, как все человеческие дети.

Ох, тяжко бесам дается природоведение!

* * *

– И что, эта мельница так никогда ничего и не молола?

– Да. Когда строили, с ветрами что-то напутали.

– Прикол! Знаешь, у нас в Москве есть Царь-пушка, которая никогда не стреляла, и Царь-колокол, в который никогда не звонили. А здесь, выходит, мельница, которая никогда не молола.

– А они почему… не стреляли и не звонили?

– Да тоже в пропорциях чего-то напутали.

– Обидно.

– Не говори!

Мы усаживаемся в траву, и Тёмка, сразу же превратившись в скворца-майну с оранжевыми всполохами на черных крыльях, вспархивает с моего плеча и уносится куда-то в светлую даль.

Трава сочная и густая, какой она здесь бывает только зимой. Похоже, нам вдвойне повезло, траву давно не стригли и не косили, сидеть не колко.

Я по привычке выдергиваю травинку и надкусываю сладковатое основание стебля. Жан-Марк морщится – траву по субботам рвать нельзя. Такой же гримасой он сопроводил щелчок выключателя в коридоре, когда мы выходили из дома. Как людям удается все время помнить про всякую чушь!

Когда жив был папа, он по субботам устанавливал «шабес-гойчика» – временное реле, и свет в доме по субботам зажигался и гас автоматически. Но я понятия не имею, куда подевалось это устройство.

– В Москве сейчас снег, – говорю я. – И лед.

– У нас тоже, – кивает Жан-Марк. – Озеро замерзло, и мальчишки катаются по льду на этих… как их?.. – Жан-Марк щелкает пальцами, сделав замысловатый жест.

– Да, ясно, у нас зимой тоже на них все катаются. Ну, кто умеет, конечно.

Ни он, ни я понятия не имеем, как на иврите «коньки». Обычно это слово как-то без надобности.

– Ты скучаешь по настоящей зиме?

– Я скучаю по батареям. В квартире без них настоящая зима.

– Говорят, в Иерусалиме уже начали строить дома с центральным отоплением.

– Не прошло и ста лет.

– Да, еще относительно недавно здесь были одни виноградники и лисы.

– И дикобразы! Да они и сейчас здесь бегают.

В доказательство я поднимаю с земли длинную, ярко окрашенную иглу.

– Ну им с тех пор пришлось потесниться.

– Тише!

Ящерица, размером с небольшую кошку, спрыгивает с дерева и резво устремляется к нам.

– Странно, – шепчет Жан-Марк, щекоча мне ухо усами, – я думал, они зимой спят. Солнышком, что ли, ее пригрело? Смотри, совсем страх потеряла!

Он замахивается в сторону чересчур назойливой твари. Ящерица подскакивает, зашипев и выпустив когти, прямо в прыжке превращаясь в Тёму, которая со смехом плюхается между нами в траву.

– Напугала, напугала!

– Оui, oui, сдаюсь! – Жан-Марк вскидывает руки. – Хорошо, что тебе не пришло в голову прикинуться змеей.

– Почему? – Тёма ерзает, устраиваясь поудобней. – Что, думаешь, я б тебя укусила?

– Не успела бы. Я б тебя убил, а потом мы с твоей сестрой очень бы огорчились.

Тёма вопросительно смотрит на меня.

– Жан-Марк прав, Тём. Думать надо, когда и кем оборачиваться. А то это может плохо кончиться.

– Но… это ведь не я! Это оно само! – возмущенно протестует сестра.

– Что, прям совсем само? И ты в этом ни капельки не участвуешь? Тём, ну ты же разумное существо! А голова твоя в это время где? Всегда надо сперва думать, а потом делать.

– Так я именно что сперва не думаю! Чтобы обратиться в кого-то, сперва надо перестать думать! Перестать думать и почувствовать как. Иначе не получится.

– Она права, – внезапно соглашается Жан-Марк. – Животные ведь не думают.

– А потом как же? – Я недоверчиво гляжу на Тёмку. – Потом же ты точно думаешь? Глаза ведь у тебя мыслящие, а не звериные.

По глазам я всегда узнаю Тёму где угодно – на земле, в воздухе и в воде.

– Потом можно потихонечку начинать думать снова.

– Окей. Но перед тем как ты соберешься во что-нибудь обратиться, всегда ведь можно остановиться сперва и подумать?

Тёмка мотает головой:

– Нельзя. Понимаешь, сперва я хочу. Ну, стать этим кем-нибудь. Так хочу, так хочу, что все мысли в голове сразу исчезают. Может, если еще раньше? Только ведь я не знаю, когда мне опять захочется…

Тёма озадаченно умолкает. На мордашке растерянно-виноватое выражение. Эти психоаналитические разговоры совсем сбили бедного бесенка с толку.

Я целую ее в макушку, тормошу. Постепенно Тёма оттаивает, оживает. Целует меня в ответ. Взлетает над травой беленьким мотыльком.

Она успокаивается. Я – нет.

– Дитя хаоса, – улыбается Жан-Марк, прослеживая ее полет глазами. – Знаешь, может, я не прав и ее вовсе не так просто убить палкой или камнем. А учитывая ее способности к регенерации…

– Сейчас, – перебиваю я, – было бы достаточно хлопка ладонью. И никакая регенерация не поможет.

– Ну хватит. – Жан-Марк нерешительно касается моего плеча. – Не настолько уж она беспомощна. Все как-то выживают – змеи, мотыльки, птицы.

Он гладит меня по голове, как Тёмку. Я замираю под его рукой и на мгновение кажусь сама себе маленькой-премаленькой. Это сладостное чувство так хочется задержать на подольше. Я зажмуриваюсь и вдыхаю глубоко-глубоко. Открываю глаза и вижу прямо перед собой синие радужки глубоко посаженных глаз Жан-Марка. Подаюсь вперед и решительно накрываю его губы своими.

Мир кружится, воздуха начинает не хватать, а может, наоборот, его слишком много.

Отстранившись от меня, Жан-Марк отворачивается и молчит. Он кажется растерянным, но недолго. Оборачивается и выпаливает:

– Ты выйдешь за меня замуж?

– Что, вот так сразу? – смеюсь я.

Но Жан-Марк, похоже, вовсе не шутит. Глаза его смотрят требовательно и серьезно, как на операции.