Мост через бухту Золотой Рог - Эмине Севги Эздамар Страница 26

Лифт стоял между первым и вторым этажами. Я крикнула:

— В чем дело? Лифт сломался?

В ответ из лифта отозвался женский голос:

— Этот тип нарочно нажал кнопку нашего шестого этажа. Я его не выпущу, пока его жена за ним не придет.

Едва женщина умолкла, снова завопил мужчина:

— Госпожа переводчица, что она говорит, скажи мне, что ей надо?

— Она говорит, что ты нарочно нажал кнопку женского этажа.

— Да ослепнут мои глаза, если я сделал это нарочно!

— Что он говорит? Что? — орала женщина.

— Он говорит, да ослепнут его глаза, если он сделал это нарочно.

Женщина в лифте принялась честить своего попутчика:

— Поганец, чтоб ты свинину ел, если соврал!

Только после этих слов она перестала жать на кнопку «стоп», лифт тронулся, выпустил мужчину на одном из семейных этажей, а ее отвез наверх, на женскую половину.

Однажды одна из женщин, завидев сверху заходящего в лифт мужчину, который часто, якобы по ошибке, поднимался на женские этажи, нажала кнопку вызова, скинула с себя ночной халат и, когда лифт остановился на этаже, распахнула дверцу и выставилась перед мужчиной в чем мать родила. Потом отправила лифт вниз, крича охальнику вслед:

— Ну что, насмотрелся? Гляди, как бы кондрашка не хватила!

Опозоренный мужчина пришел ко мне:

— Скажи ей, если еще раз так сделает, я ей шею сверну.

На стенах лифта появились надписи: «Кто нажимает не свою кнопку, тот осёл!»

Если смотреть на общежитие с противоположной стороны автострады, то кроме проносящихся со свистом автомашин и шести освещенных этажей ничего и не видно. Одинокое здание, за которым где-то вдалеке маячат заводские корпуса. Ночью здесь кричи не кричи — никакой сосед тебя не услышит, нет у нас соседей. И автомобили здесь не останавливаются, разве что изредка «скорая помощь» Среди ночи меня часто будили мужчины и женщины, которым срочно нужно было к врачу: с желудком плохо, палец разболелся, высокая температура, зуб дергает. Я отправлялась с ними в больницу. Среди ночи мы стояли там под нестерпимо ярким светом. Под этим слепящим светом мои больные стояли обреченно, словно овцы перед закланием, и заучивали диковинные названия своих болезней, чтобы потом пересказывать их другим. На голове у врача, аккурат посередине лба, сверкало круглое зеркало.

Однажды у одной из женщин с женского этажа поднялась температура и начались боли. Сперва ко мне приходили ее товарки и говорили:

— Она который день плачет, ты не знаешь, что с ней такое?

Потом пришла она сама. Она стояла от меня, наверное, в полуметре, но даже на расстоянии от нее пыхало жаром, как от печки. Я вызвала «скорую» и поехала с ней в больницу.

— Скажите ей, я не знаю, что с ней такое, — честно признался врач.

— По дому тоскую, — сказала женщина и снова расплакалась.

Врач прописал ей таблетки от гриппа. На той же «скорой» нас отвезли обратно, я проводила ее до комнаты. Когда спускалась на лифте к себе, в кабинке все еще чувствовался жар ее измученного болями тела. На следующий вечер она меня позвала:

— Приходи, я тебе кое-что покажу.

Жара у нее больше не было, наоборот, она была холодная, как ледышка. Она показала мне трехмесячный зародыш, тщательно завернутый в газету. Все это время она пыталась избавиться от будущего ребенка. Когда я уходила, она сказала:

— Хорошая моя, только не говори никому, ладно?

Еще через несколько месяцев мадам Гутсио надумала ехать в Югославию, чтобы повидаться там со своей матерью и дочкой, которые должны были приехать туда же из Греции. Самой мадам Гутсио в Грецию было нельзя из-за путчистов. Подменить ее на посту коменданта согласился ее греческий друг, Йорги. Йорги переехал в общежитие вместе со своей кошкой. Кошка либо сидела у него на коленях, либо расхаживала по столу между телефоном и настольной лампой. Обращаясь ко мне, Йорги говорил «туркала, туркала», а кошке своей внушал:

— Сядь сюда и полюбуйся на эту красавицу туркалу.

У Йорги был красивый нос. Когда он слегка опускал голову, этот нос под светом настольной лампы отбрасывал на стол длинную тень. Мне очень хотелось погладить эту тень, но вместо этого я гладила кошку и таким образом посылала Йорги свою любовь — примерно как в голливудском фильме: Гарри Купер сидит верхом на лошади, а какая-нибудь красавица, желая послать ему свою любовь, гладит голову его лошади. Левой рукой я снимала телефонную трубку, а правой гладила кошку, пока вдруг не заметила, что Йорги тоже гладит кошку, а тень от его носа слегка подрагивает. Кошка стала заметно нервничать, тут мы одновременно потянулись за сигаретами, и наши пальцы столкнулись над сигаретной пачкой. Когда звонил телефон, наши руки все чаще встречались над телефоном. Уходя из комендантской, мы нередко норовили вместе погасить свет. Ночью я слушала, как Йорги в комнате мадам Гутсио перелистывает страницы, и тоже перелистывала страницы как можно громче, а иногда и кашляла. Тогда и он в ответ кашлял, а его кошка начинала мяукать. Меня бросало в жар, я, как была в ночной рубашке, вставала, обливалась холодной водой и в мокрой рубашке ложилась обратно в койку. Кто-то мне рассказывал, будто матросы в плаванье так делают. Однако никакие обливания мне не помогали. Однажды я открыла окно, села на подоконник, свесила ноги на улицу и стала ими болтать. Вдруг мне на колени прыгнула Йоргина кошка, и я увидела, что и Йорги, в пижаме, сидит на подоконнике. Я спросила Йорги:

— Не поехать ли нам прогуляться?

Мы спрыгнули из окон в сад и, как были, в пижаме и ночной рубашке, поехали на озеро. Было темно, наши шаги по песку шуршали как чужие. Озеро раскинулось перед нами, как будто только нас и ждало. Пограничный прожектор из Восточного Берлина прочесывал ночную тьму. Йорги молча курил сигарету, иногда давая затянуться и мне. Когда сигарета кончилась, он вдруг спросил теми же словами, что и Атаман:

— Твой бриллиант все еще при тебе, верно?

Я рассмеялась и сказала:

— Да, бриллиант при мне, но я очень хочу от него избавиться.

— Так давай его сюда, — сказал Йорги.

Я понятия не имела, как отдают бриллиант, но Йорги уже достал из кармана пижамы носовой платок и, развернув, разложил на прибрежном песке. Я села на платок, и Йорги стал меня целовать, при этом то и дело покачивая головой и приговаривая «туркала, туркала». Лучи восточноберлинских прожекторов высвечивали его нос и лоб. Простершись надо мной, Йорги ласкал мои груди, гладил мои ноги и, устремляя взгляд куда-то на воду, говорил какие-то греческие слова, то и дело перемежая их своим ласковым причитанием «туркала, туркала». Озеро лежало перед нами недвижно, как будто прислушиваясь. Я смотрела на озеро и все ждала, когда с неба упадет звезда, — в этот миг я и избавлюсь от своего бриллианта. Потом Йорги вдруг сказал:

— Ты еще ребенок.