Здесь и сейчас - Лидия Ульянова Страница 26

– Иди, мам, – обреченно подтвердил Оливер, – иди. Мы пока поговорим.

Я внимательно заглянула сыну в глаза, не уверенная, что должна его сейчас покидать. Но Оли только подтвердил взглядом, что все в порядке и мне лучше оставить их вдвоем.

Я повиновалась. Но отошла не в туалет, а к аквариуму у входа, чтобы не терять из виду происходящее за столом. Я успела рассмотреть в подробностях всех рыб и все водоросли, пока Оливер не окликнул меня, призывая вернуться.

Вопреки моим опасениям, Оли не ревел и даже не выглядел расстроенным. Наоборот, весь вид его провозглашал довольство жизнью и полное понимание ситуации.

– Мама, – торжественно возвестил он, – мы с доктором считаем, что тебе надо ходить и лечиться у этого профессора. Раз он может тебе помочь, то ты должна воспользоваться предоставленным шансом.

Старательно выговорив фразу, Оливер вопросительно посмотрел на папу Агнет. Клаус Амелунг одобрительно кивнул.

Должно быть, моему ребенку действительно не хватает общения со взрослым мужчиной.

– Мамочка, ты извини меня, я больше так не буду, – пропищал сын уже от себя лично.

И я успокоилась. Его любимое «я больше так не буду» говорило мне много больше, чем что-то там о предоставленном шансе.

На прощание я, не выдерживая, поинтересовалась как бы между прочим:

– Герр Амелунг, почему вы не сказали мне про профессора Шульца вчера, у «Колумбуса»? Мы ведь могли сегодня и не встретиться. Это так, случайность.

– Почему? – Клаус Амелунг, кажется, удивлен моему вопросу, для него былая невежливость словно само собой. – Наверно, профессиональная привычка. У меня своеобразная профессия, люди не всегда хотят афишировать знакомство со мной. Я поэтому редко здороваюсь первым, только отвечаю на приветствия. А вы, фрау Таня, не выказали желания общаться.

Ах да, оказывается – сама виновата! Все-таки он сноб и фанфарон. Надутый психиатрический индюк.

– Я рад снова видеть вас, Таня, – приветствует меня профессор Шульц. – Рассказывайте, как ваши дела. Как ваши сны?

– Плохо мои сны, профессор, – с виноватой улыбкой я развожу руками, – после нашей прошлой встречи мне ничего внятного не приснилось. Так, смутные видения.

– И о чем это говорит, как вы думаете? Не о том ли, что мы на правильном пути?

Я снова в кабинете профессора Маркуса Шульца. Сегодня он обещает расправиться с другим моим ярким сном. Сюрреалистическим сном о толпе на дороге.

Я по заданию профессора, как и прошлый раз, чувствую свои ноги, обувь на ногах и погружаюсь в транс.

Мы живем на даче, я и Кира. Почти все лето вдвоем. Да нам никто и не нужен, у нас полное взаимопонимание. Родителям ни к чему знать, что мы спим почти до обеда, играем в карты и ложимся за полночь. Никакого режима.

Дача наша не дача, а так, одно название. Маленький щитовой домик на одну комнатку с кухней. В комнатке старинный платяной шкаф и две наших кровати на панцирной сетке, да резное старинное кресло, в котором Кира читает в дождь французские романы. На кухне дровяная печь с плитой и обеденный стол. Печь нещадно дымит, когда Кирочка пытается ее растопить, поэтому обычно обед готовится на улице, на керосинке. Электричества-то у нас нет, обещают провести только когда-нибудь. Мне очень нравится смотреть, как Кира разжигает керосинку, как мерцает в слюдяном окошечке нервный огонь от фитиля, мне нравится запах, и даже косматый чад. Но больше всего мне нравится, когда Кира варит на керосинке варенье из клубники и сладкий ягодный запах смешивается с запахом керосина. В большом алюминиевом тазу творится форменная ягодная революция: сироп неспешно побулькивает, и клубничины, увлекаемые неведомой силой, грузно переворачиваются с боку на бок, уходят на дно, а другие, их замещая, всплывают на поверхность. Но самое привлекательное не это, самое привлекательное в варенье – пенки, которые, я точно знаю, достанутся мне на куске черного хлеба. Пенки нежно-розовые, зефирные, ложечкой снимаются с поверхности варева и складываются на блюдце. Я немытым пальцем залезаю в блюдце с пенками и с упоением облизываю то, что налипло на грязный палец. Если пенки на блюдце расшевелить, то на донышке показывается темный красно-коричневый сироп.

Для керосинки нужно топливо, и мы с Кирой ходим за ним «на большую дорогу» по понедельникам. Керосин отпускают раз в неделю, и керосиновоз останавливается далеко, на центральной улице. Кира достает из сараюшки тачку, смастеренную папой из старой детской коляски, загружает в нее пустые керосиновые канистры, и мы отправляемся в дальний поход. Приходить за керосином нужно заранее, а то может и не хватить. Мы каждый раз торопимся, но никогда не получается быть в первых рядах, живая, шевелящаяся очередь возникает перед нами из-за поворота. Так как мы торопимся, то я частенько забываю дома панамку, и Кира заботливо навешивает мне на голову лист пыльного придорожного лопуха. Сидеть с лопухом на голове неловко – я постоянно привлекаю внимание смешливых дяденек в заношенных тренировочных брюках, заботливых бабулек в ситцевых халатах, что умильно дразнят меня лопушком, гномом и прочей ерундой, – поэтому я улучаю момент и скидываю вялый, подсохший на солнце лопух вниз, в канаву. Кира беззлобно бранится и напяливает мне на выцветшие волосы новый лопух, а я снова выбрасываю. Время течет медленно, потому что Кира запрещает выбегать на дорогу, можно только спокойно сидеть, ни в коем случае не спускаясь вниз, к воде. Я знакомлюсь с девочкой, как и я пришедшей с мамой за керосином, но девочка оказывается совершенно неинтересной. А может, это я неинтересная. Остается только развесить уши и внимать взрослым разговорам. Ничего примечательного: коровий навоз лучше куриного, на станции продают по выходным цыплят, помидоры в парнике нужно опылять кисточкой, продается рассада капусты, в поселковом магазине есть неплохие канистры под воду, молочницы распоясались с ценами на сметану.

Поселковый магазин и молочницы – это отдельный разговор, это гораздо увлекательнее, чем керосиновые бдения на жаре. Я стараюсь никогда не пропускать походов туда.

До поселка топать два километра. Я не понимаю, сколько это именно, но отлично знаю дорогу. Сначала полем, потом лесной дорожкой, мимо старого садоводства – и вот мы в поселке. Тут живут круглый год, в толстых бревенчатых домах, потемневших от времени, скрытых за старыми, корявыми яблонями, расцвеченных веселыми палисадниками. Тут пахнет цветами и навозом, молоком, березовыми дровами и дегтем, тут резвятся тощие котята под присмотром драных уличных кошек, лают, высовываясь из будок, Шарики и Жучки. Здесь жизнь основательная, прочная, не то что у нас, летних вертопрахов. Здесь, если тихонько прокрасться к сараю, можно увидеть через дверь полускрытую в темноте хлева пузатую корову с неестественно большими ушами и неприличными розовыми сиськами. Здесь на каждом шагу попадаются сокровища вроде оброненной с лошадиной ноги подковы, колосков овса, поплавка от удочки, и даже можно найти сорванное ветром пустое птичье гнездышко, сухое и хрупенькое.

Пока Кира берет молоко, мне разрешают поиграть с котятами, царапучими и злыми. Я иду в своих желаниях дальше и безо всякого спросу решаюсь погладить собаку, разомлевшую от жары, словно неживая лежащую у будки. Я подхожу, присаживаюсь на корточки и осторожно опускаю руку на лобастую голову. Собака не шевелится, только лениво открывает и снова закрывает глаза, и я принимаюсь медленно водить ладонью по короткой, жесткой шерсти. Собаке быстро надоедают мои ласки, она, протяжно вздохнув, садится и принимается оголтело трясти головой. В такт движениям головы бодро звякает пристегнутая в ошейнику цепь, и этот звук кажется мне музыкой. Эх, мне бы такую собаку на цепи!