Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау - Джуно Диас Страница 26

А еще там была Лилиан, тоже официантка, низенькая, похожая на бочонок для риса, чья закоренелая обида на жизнь давала себя знать, лишь когда продажность, жесткость и лживость людей превосходили даже ее собственные заниженные ожидания. Сперва она приняла Бели́ в штыки, увидев в ней конкурентку, но в дальнейшем обращалась с ней более или менее обходительно. Она была первой женщиной из знакомых Бели́, кто читал газеты. (Библиомания сына неизменно навевала ей воспоминания о Лилиан. Как дела? – спрашивала ее Бели́. Хреново, каждый раз отвечала толстуха.) Был еще Индеец Бенни, тихий аккуратный официант, вечно печальный, как человек, давно привыкший к зрелищу гибнущих надежд. В ресторане поговаривали, что Индеец Бенни женат на огромной похотливой деревенщине, которая регулярно выставляет его на улицу, чтобы уложить в постель очередного «сладкого» парня. Улыбающимся Индейца Бенни видели только один раз, когда он выиграл в домино у Хосе, – оба были заядлыми метателями костяшек и, конечно, непримиримыми соперниками. В революцию Индеец Бенни тоже сражался, за нашу команду, и, по слухам, в то лето национального освобождения он непрестанно улыбался; даже когда пуля снайпера-морпеха вышибла ему мозги, заляпавшие его товарищей по оружию, улыбка не сошла с его лица. А как насчет повара Марко Антонио, одноногого, безухого чудища, явившегося прямиком из Горменгаста, замка четырех миров? (Свою внешность он оправдывал несчастным случаем.) У повара водились свои тараканы – почти фанатичная ненависть к уроженцам провинции Сибао, за чьей региональной гордостью, как уверял Марко Антонио, прячутся имперские амбиции сродни гаитянским. Я тебе говорю, христианин, они хотят навести здесь свои порядки!

Целыми днями Бели́ имела дело с мужчинами самых разных пород, и именно в ресторане она отшлифовала свою манеру общения – жестоковатую фамильярность, как бы настоянную на народной мудрости. Как вы, вероятно, догадываетесь, все были в нее влюблены. (Включая сослуживцев. Но Хосе их предупредил: дотронетесь до нее – и я намотаю вам кишки на задницы. Шутишь? – ответил Марко Антонио в свою защиту. Да на эту гору я бы и с двумя ногами не взобрался.) Внимание посетителей ее взбадривало, и, со своей стороны, она предоставляла им то, чего многим мужчинам всегда мало, – сварливое материнское участие, исходящее от привлекательной женщины. В Бани́ до сих пор полно бедолаг из бывших посетителей, кто вспоминает о ней с большой нежностью.

Ла Инку, разумеется, «падение» Бели́ глубоко ранило: из принцессы в разносчицы – да что же творится на этом свете?! Дома они теперь редко разговаривали; Ла Инка пыталась поговорить, но Бели́ ее не слушала, и Ла Инка заполняла тишину молитвой в попытке выпросить чудо, что преобразит ее девочку обратно в послушную дочь. Но от судьбы не уйдешь: коли уж Бели́ выскользнула из материнской хватки, даже у Господа не хватит проклятий, чтобы вернуть ее назад. Время от времени Ла Инка приходила в ресторан. Сидела одна, прямая, как аналой, вся в черном, и, прихлебывая чай, со скорбной цепкостью наблюдала за Бели́. Возможно, она надеялась, что та устыдится и вернется к операции по возрождению дома Кабралей, но Бели́, как обычно, с азартом выполняла свою работу. Ла Инку не могли не удручать резкие перемены в «дочери»: прежде никогда не открывавшая рот на людях, безмолвная, как актеры театра Но, в «Паласио Пекин» Бели́ обнаружила талант говоруньи, что за словом в карман не лезет, к вящему удовольствию очень многих клиентов мужского пола. Те, кому приходилось стоять на углу Сто сорок второй и Бродвея, могут представить, что это было: насмешливое, беспардонное балабольство – кошмар всех доминиканских служителей культа, от которого они просыпаются в поту на своих суперплотных простынях. Ла Инка полагала, что эти речевые привычки сгинули вместе с первой асуанской половиной жизни Бели́, но вот они, живехоньки и, похоже, никогда и не исчезали. Ойе, парагуайо, и ке пасо сот эса эспоса туйя? Эй, зевака, что такое приключилось с твоей женушкой? Или: толстячок, только не говори мне, что ты все еще голоден!

Неизбежно наступал момент, когда она останавливалась у столика Ла Инки: что-нибудь еще?

Только одно – вернись в школу, дочь моя.

Извините. Бели́ подхватывала ее чашку и вытирала стол одним ловким движением. Эта хрень у нас закончилась еще на прошлой неделе.

Тогда Ла Инка расплачивалась мелочью и уходила, снимая тяжкий груз с души Бели́: та еще раз убеждалась, что все сделала правильно.

За те полтора года она многое поняла про себя. Узнала, что, когда Бели́ Кабраль влюбляется, это надолго, – несмотря на все ее мечты стать самой красивой женщиной в мире, такой, чтобы мужики, заглядываясь на нее, вываливались из окон. Сколько бы мужчин, красивых, некрасивых и уродливых, ни являлось в ресторан с твердым намерением отвести ее к алтарю (или, по крайней мере, в постель), на уме у нее был только Джек Пухольс. Получается, наша девочка была скорее Пенелопой, нежели вавилонской блудницей. (Разумеется, Ла Инка, наблюдавшая вереницы самцов, топтавших ее порог, с этим не согласилась бы.) Бели́ часто снилось, как Джек возвращается из военного училища, как поджидает ее в ресторане, швырнув на столик красивый бумажник, набитый баблом, на его мужественном лице широкая улыбка, а его глаза сына Атлантиды ищут ее, только ее. Я вернулся за тобой, ми амор. Я вернулся.

Наша девочка поняла, что, каким бы чмо ни был Джек Пухольс, она по-прежнему ему верна.

Но это не означало, что она затворилась от мира мужчин. (Ее «верность» вовсе не подразумевала существование монашенки, радующейся отсутствию мужского внимания.) Даже в это непростое для нее время у Бели́ имелись принцы-ухажеры, лохи, рвавшиеся за колючую проволоку на минное поле ее нежных чувств в надежде, что за этим полигоном взрывчатых отходов их ждут райские кущи. Бедные одураченные простаки. Гангстер будет иметь ее, как захочет, но этим мелким пройдохам, предшествовавшим Гангстеру, перепадало лишь легкое объятие, и то если повезет. Давайте-ка для иллюстрации извлечем из забвения парочку этих мелких пройдох. Первый – торговец «фиатами», лысый, белый и вечно улыбающийся, с виду вылитый чиновник, когда он общается с людьми, но в частной жизни обходительный, галантный и настолько зачарованный североамериканским бейсболом, что, рискуя жизнью и скарбом, слушает трансляции матчей на запретной короткой волне. Он верил в бейсбол с пылом подростка и не сомневался, что придет день, когда доминиканцы прорвутся в Большую лигу, и тогда держитесь, штатские звезды. Маричаль, предсказывал он, это только начало реконкисты. Ты бредишь, говорила ему Бели́, посмеиваясь над ним и его бзиком. И, как случается в творческом контрпрограммировании, другим ее воздыхателем был студент столичного университета, один из тех интеллигентных мальчиков, что, отучившись одиннадцать лет в школе, превращаются в вечных студентов, которым для получения диплома всегда не хватает пяти зачетов. Сегодня студенты не чешутся, но в тогдашней Латинской Америке, взбудораженной падением президента Гватемалы Арбенса, камнями, полетевшими в Никсона в Венесуэле, партизанами Сьерра-Мадре, бесконечными циничными маневрами бультерьеровянки, – в той Латинской Америке, где уже года полтора как стартовала декада герильи, [51]студент был больше чем студент, он был агентом перемен, вибрирующей квантовой струной в закоснелой ньютоновой вселенной. Таким студентом и был Аркимедес. Он тоже настраивал радиоприемник на короткие волны, но не ради очков, заработанных «Дожжерс». Этот рисковал жизнью ради скудных новостей из Гаваны, вестей из будущего. То есть Аркимедес был истинным студентом, сыном сапожника и повитухи, убежденным тирапьедра, метателем камней, и кемагома, поджигателем шин. И ему было не до шуток, не с Трухильо и Джонни Аббесом [52]под боком: после кубинского, увенчанного лаврами вторжения в 1959-м власти трясли всех без разбору. Дня не проходило, чтобы жизнь Аркимедеса не находилась в опасности, у него не было точного адреса, а к Бели́ он являлся без предупреждения. У Арчи (как его все звали) была роскошная шевелюра, очки как у Эктора Лаво, [53]звезды сальсы, и непрошибаемая серьезность курортного диетолога. Он поносил как североамериканцев за «бесшумную оккупацию» ДР, так и доминиканцев за пресмыкательство («только возьмите нас!») перед Севером. Проклятие индейских вождей, сдавших нашу землю испанцам! А то, что его обожаемые идеологи были парочкой немцев, у которых к любому трудяге находились претензии, – это не обсуждалось.