Полудевы - Марсель Прево Страница 26

– Правда! – пробормотал доктор Краус.

Он улыбнулся, смотря на этих довольно испорченных девушек, покорно выходивших из зала. Они почти все были его пациентки и были очень откровенны с ним. За девушками последовали некоторые из завсегдатаев дома: Летранж, Гектор Тессье, художник Вальбелль, говоривший глупости Доре Кальвель, почти касаясь губами завитков на ее шее.

Когда отряд, провожаемый смехом и хлопаньем в ладоши, дошел до дверей, Жакелин крикнула с порога, прежде чем скрыться:

– Теперь говорите ваши гадости, сколько угодно; наше целомудрие ограждено.

Предводительствуемая Мод компания девушек в светлых газовых платьях с четырьмя или пятью кавалерами во фраках вошла в маленький салон, где незадолго перед тем сошлись Летранж и Жакелин.

Всех девиц было пятнадцать, из них десять хорошеньких; остальные, кроме одной или двух некрасивых, были довольно изящны и привлекательны настолько, что имели ухаживателей. Их маленькие головки быстро разгорячили общество мужчин, которые каждый вечер говорят им всякий вздор, долетающее до них звуки легкой музыки, хорошо знакомой им, все располагало их в этой жаркой атмосфере показаться перед мужчинами еще развязнее замужних женщин.

Мод взяла за руку Жанну Шантель, которая была чуть-чуть опьянена этим блеском электричества, этой музыкой, а также капелькой шампанского, налитого в ее бокал Летранжем, и которая, несмотря на то, что костюм выдавал в ней провинциалку, все-таки обращала на себя внимание красивой талией, густыми темными волосами, белоснежной кожей и большими, с неземным выражением, глазами. Жанна спросила просто:

– Почему нам не позволяют остаться в зале? Что там будут делать?

Вальбелль подхватил вопрос на лету и ответил:

– Погасят электричество; мужчины посадят дам на колени и будут целовать, сколько захотят. Это делается всегда в Париже; но для этого надо быть замужем, мадемуазель.

– Он шутит, милочка, – сказала Мод, целуя мгновенно покрасневшую Жанну. – Дело в том, что теперь на всех музыкальных вечерах поют песни en argot… и, в самом деле, нам, девушкам, удобнее не слушать их.

– Вовсе не argot будут петь, – поправила Жюльета Аврезак, недовольная, что ее разлучили с Жюльеном, – Сесиль сказала мне программу: «Элоиза и Абеляр», «Le Fiacre» и «стансы Ронсара»… Все это я знаю наизусть.

– Я также, – призналась Марта Реверсье.

И другие, Дора Кальвелль, Мадлена де Реверсье, Жакелин, объявили со смехом:

– И я!.. и я!..

– Я, – сказала очень молоденькая девушка, сестра мадам Дюклерк, – знаю «Le Fiacre» и «стансы Ронсара», но брат никогда не хотел спеть мне «Элоизу и Абеляра»… Это должно быть забавно.

– Хотите, я спою? – спросила Жакелин.

– Да! Да!

– Ну, так слушайте.

Она вскочила на фортепианную табуретку и затянула, прежде чем Мод успела ее остановить. Она прекрасно оттеняла куплеты и проявила совершенно не предполагавшийся в ней талант diseuse. Мужчины аплодировали и выказали более, нежели хотели, свой восторг; их в высшей степени возбуждал контраст этих гривуазных песенок с невинностью девушки, произносившей их, и молодыми слушательницами.

Сами они, эти полудевы, хохотали каким-то надтреснутым смехом; эта нечистота опьяняла их и они, с большей томностью склонялись к своим кавалерам.

Люк Летранж, со сверкающим нечистым взором подошел к Жанне Шантель. Он наблюдал за малейшим движением ее задумчивого непорочного лица и следил, какое действие производит на нее окружающее. Но на устах девушки по-прежнему сияла улыбка неведения.

«Грязный человек!» – подумал Гектор, наблюдавший за ними.

В первый раз он, скептик, снисходительный к чужим порокам его времени и общества, понял всю мерзость роли профессионального развратителя; он понял это теперь, потому что зараза грозила той, которая, таинственно, незаметно для него самого, становилась дорога ему.

Когда Жакелин окончила последний припев среди громких аплодисментов, Летранж спросил Жанну, смотря на нее ласкающим взором:

– Что же, мадемуазель, как понравился вам этот романс?

– Очень хорош, – отвечала девушка также наивно и рассеянно, – Жакелин прекрасно поет его.

– Не правда ли, что остроумнее нельзя сказать самые неприличные вещи.

Жанна сделалась совсем красной: не расслышав хорошо, чего от нее хотели, она поняла злое намерение навести ее мысли на запрещенный путь. И она ощутила при этом то, что всякая порядочная женщина всегда испытывает при разговоре о любви без нежности – страх. И вдруг ей стало стыдно своих обнаженных рук, крошечной выемки на шее, наготы, – которую пожирали взглядами мужчины – и от этой целомудренной наготы ей стало больно. Инстинктивно она стала искать защиты, прибежища, но, оглядевшись, в первый раз поняла, где она находилась, и кто окружал ее. Она стала понимать, что говорилось в этих группах девушек и мужчин, стала замечать плохо скрываемые прикосновения друг к другу. Открытие, сделанное ею, было неожиданное, поразительное; состояние ее походило на пробуждение христианской девицы, опьяненной сонным маком, в доме Сюбюрра.

Летранж, не угадавший причины такого волненья, продолжал говорить тише; он оставил гривуазные песни, вероятно, не понятые девушкой, и, сказав несколько обычных комплиментов, прибег к знакомой наизусть тираде, так много раз повторявшейся другим, которая, по его мнению, была неотразима и, облеченная в форму восхищения и дружбы, разжигала нервы каждой молодой девушки.

– Видите, – говорил он, – какие бесчеловечные отношения в парижском свете. Мы, например, встретились с вами сегодня; случилось так, что дружески беседовали; я могу на минуту вообразить, что вы принадлежите мне одному, я угадываю в вас, такой хорошенькой и умненькой, прелестное нужное создание, которым вы будете со временем, и что же? Мы расстаемся с тем, чтобы, может быть, никогда не увидаться… И другой будет обладать этим сокровищем; эти чудные глаза будут светиться для другого; он будет целовать ваш лоб, ваши губы и обладать вами всецело…

– Monsieur… – прошептала Жанна.

Она чувствовала на себе пристальный похотливый взгляд Летранжа. Она едва держалась, чтоб не упасть в обморок, а он продолжал, сам опьяненный, попавшихся в свои собственные сети.

– Конечно, я не буду этим человеком, но ничто не мешает мне мечтать о вас. Я смотрю на вас, и ваш образ запечатлевается в моем сердце, и я буду в состоянии вызвать его перед собою, когда захочу. И вся та прелесть, составляющая ваше достояние, будет принадлежать мне и для меня ничего не будет запретного в вас… в мечтах, конечно…

Он говорил эти фразы, эти дерзкие, неприличные фразы многим молодым девицам и часто видел, как они вздрагивали, слушая их, и он, вероятно, долго не кончил бы, если бы его резко не перебил Гектор Тессье, подойдя к Жанне с вопросом:

– Не угодно ли, мадемуазель, я провожу вас к мадам Шантель?