Полудевы - Марсель Прево Страница 25

– Нагнитесь, пожалуйста, вы слишком высоки для моих секретов; – и продолжила на ухо молодому человеку: – после окончательного поражения мадемуазель Учелли Эротом, будет петь ваша belle-soeur… Она ужасно трусит. Не уходите с этого места, поддерживайте тут энтузиазм; Максим Шантель, по приказанию Мод, защищает левое крыло и задушит первого, кто посметь не хлопать.

– Рассчитывайте на меня, – ответил Гектор и прибавил, выразительно посмотрев на ее обнаженную шею: – очень, очень мило… я не ожидал… прелестно!

– Бессовестный! – проговорила Жакелин, – и это еще то, что у меня самое худощавое, мой милый. Спросите доктора.

– Мадемуазель Жакелин Рувр, одна из моих пациенток… которые меня… наиболее волнуют, – ответил флегматично американец в свою седоватую бороду.

– Каково! Слышите? Вот – любовь доктора!.. И представьте, всем нам он говорит то же самое!

И она, сбросив руку Крауса, умчалась, подпрыгивая, как уличная девочка.

Доктор привык к такому обращению и спокойно остался на том месте, где его покинула Жакелин. Он пожал руку Гектора и спросил его о грозившем министерском кризисе; но в это время Этьеннет Дюруа зашла на эстраду под руку с известным пианистом Шпитцером.

Ни Гектору, ни Максиму не пришлось настраивать публику; певице стали аплодировать прежде, нежели она запела, так она была хороша: порозовевшая от волнения в своем платье, отделанном воланами по широкому кринолину, с рукавами «жиго», с вырезанным лифом, ее кругленькое личико красиво выделялось в рамке прически с завитушками по моде тридцатых годов, оканчивавшейся на затылке в форме сахарной головы. Совсем розовая от волнения, она настроила гитару под аккорды Шпитцера, потом запела, при глубоком безмолвии слушателей. Голос ее, вначале неуверенный, вскоре окреп, и звуки понеслись чистые, как хрусталь, по которому водят волосяным смычком.

Старинный и томный романс, который она пела под гитару и фортепиано, относился к прошедшей эпохе Эми Робсарт и Джейн, эпохи квадратных клавесинов, молодых франтов в высоких сапогах, почтовых омнибусов, восточные сказки… И совершилось чудо!.. Все эти пресыщенные, усталые парижане, перенеслись в волшебный мир восточных сказок, и все эти господа с притупленным вкусом сами на время становились энтузиастами тридцатых и сороковых годов. Мало-помалу восторг сообщился всему залу. Этьеннет вызывали, дамы бросали в нее цветами, а когда она сошла с эстрады, они наперегонки спешили расцеловать ее.

Поль Тессье ожидал Этьеннет в комнате Жакелин, служившей гримерной; она бросилась к нему в объятья, он расцеловал ее в обе щеки.

– Вы довольны?

– О! Дорогая моя, вы великая артистка. Но я надеюсь, что вы не будете ею для публики.

Они обменялись такими взглядами, в которых сказалось все их будущее.

– Вы добрый, – сказала девушка, – любите меня, как следует. Я так одинока… мне так страшно было петь здесь перед этим обществом, тем более, что я беспокоюсь о маме, которую я оставила очень, очень больной. Теперь уходите. Вы компрометируете меня, сюда идут.

Мадемуазель Рувр, почти красивая в черном бархатном платье с серебряными блестками, Мод, мадемуазель Учелли, все Реверсье пришли поздравить молодую девицу; Поль скрылся.

Вернувшись в холл, он встретил Сюберсо, прогуливавшегося почти в одиночестве. Сам он был в таком настроении, когда избыток собственного счастья заставляет любить жизнь и всех людей. Он горячо пожал руку Жюльена, но пыл его мгновенно остыл при виде холодного взгляда молодого человека. Потом он пошел к буфету и по дороге слышал отрывок разговора между романистом Эспьен и Вальбеллем, в обществе нескольких лиц из административного мира:

– Знаете, что сказала сейчас маленькая Дюруа своему покровителю Тессье, уходя со сцены?

– Нет.

– Ах, друг мой… я бы хотела, чтоб моя мать была здесь; она только и гордится Сюзанной!

Все расхохотались. Эта добрая Матильда!.. Эта добрая Сюзан тоже! Поль прошел, волнуемый желанием накинуться на этих недобрых людей и отделать их. Но он прошел молча. Какие претензии можно заявлять и к кому? Тут сплошь все были беспощадные парижские клеветники, презирающие честные порывы, радующиеся чужому падению и враждебные всякому возрождению. «Все равно, – подумал он, – я женюсь на ней». И он радовался перспективе отомстить за милую девушку и возвысить ее в их глазах и над ними.

Буфет, по инициативе Мод, заменен был маленькими столиками, расставленными в столовой и курительной, которые превратились в нормандский трактир. Таким образом, все могли устроиться в компании по своему вкусу. Прислугу гости звали так же, как в ресторане.

– В самом деле, это премилая, оригинальная фантазия устроить такой ужин: молодые женщины и девушки могут свободно сидеть и парочками и вообще как кому приятно, могут разыгрывать кокоток, от которых они без ума, на глазах снисходительных родителей и мужей.

Так говорили Гектор и Аарон. Последний кого-то искал близорукими выпуклыми глазами и не находил среди ужинавших.

– Вы не видели мадемуазель Рувр? – спросил он у проходившего Летранжа.

– Я ищу ее. Вы о Жакелин?

– Нет… Мод?

– О! Мод! Надо быть таким чудаком как вы, чтобы оспаривать ее у двух телохранителей. Наблюдали вы за ними? Это очень любопытно.

– Да, – проговорил Гектор серьезно, – любопытно, действительно, но я боюсь драмы.

– Драмы? – воскликнул банкир; – разве они еще случаются в свете? Страсти более не существуют, их заменили аппетиты, так же как вместо ревности досада и задор.

– Это ваша собственная мысль? – спросил Гектор совершенно серьезно.

– Ну… конечно… – сказал банкир, поняв иронию.

Между группами проходила мадам Учелли, поощряя гостей скорее кончать свои разговоры.

– Ну! Su! Su! Скорее в зал, скорее… – Мадемуазель Амбр будет петь песни fin de siecle, которые пела у герцогини… Скорее!.. Она начинает… чудесно поет. Идите скорее.

В самом деле, в холле снова послышались звуки фортепиано. Все уселись. Молодая девушка спела под аккомпанемент мадам Учелли несколько фантазий комического характера, служивших в продолжение пяти лет любимым развлечением музыкальной части Парижа и которые наверно поразят наших потомков своей положительной пустотой. Приятельница герцогини пела, согласно программе, просто и скоро, без одного жеста; ни один мускул ее лица не двинулся, даже губы едва заметно шевелились.

Как и следовало ожидать, ей аплодировали, по сигналу мадам Учелли. Мадемуазель Амбр не поклонилась, села спокойно на стул, а итальянка играла какие-то блестящие вариации, согласно программе.

Это было условленным антрактом. Мод и Жакелин воспользовались этим, чтобы обойти ряды стульев и пригласить молодых девушек выйти за ними, что те и сделали.

– Что это значит? – спросил доктор Краус у мадам Реверсье, своей соседки.

– Девиц выводят. Теперь так принято в свете, когда Брюан или Феличия Малле поют свои корсиканские песни. Это гораздо приличнее.