Hermanas - Тургрим Эгген Страница 26

Все придуманное мной было выступлением в духе «джаза и поэзии», североамериканского стиля, уходящего корнями во времена Второй мировой войны.

Далеко не я один, как мне тогда казалось, работал в этом стиле; невозможно себе представить, чтобы кубинские поэты не опробовали его в пятидесятые годы, когда между Нью-Йорком и Гаваной существовали тесные связи. Но 1950-е годы — это же почти прошлый век. Было совершенно очевидно, что присутствовавшие на выступлении люди никогда ничего подобного не слышали.

Я, конечно, знал об Аллене Гинзберге [24]. Его визит на Кубу в 1965 году обернулся скандалом, о котором до сих пор весело вспоминают в писательских кругах. У Гинзберга брал интервью кубинский журналист. Гинзберг хотел задать Фиделю Кастро несколько вопросов. Почему полиция преследует гомосексуалистов? Почему не легализована марихуана? И наконец, он предложил, чтобы критиков системы не сажали в тюрьмы, а кормили галлюциногенами и устраивали работать лифтерами в отель «Ривьера», где он остановился. Интервью, как нетрудно догадаться, успехом не пользовалось — его даже не напечатали, — и около восьми часов утра на следующий день Гинзберга забрала тайная полиция и посадила на первый самолет, вылетающий с Кубы. Так вышло, что этот самолет летел в Чехословакию. (Очень скоро его депортировали и оттуда.)

Да, я был знаком с творчеством американских поэтов-битников, но, естественно, никогда их не слышал. Так что идея моего представления родилась из других источников. Меня вдохновляла свобода новой музыки. А в ритуальной афрокубинской музыке присутствовала некая обнаженность: только барабаны и голоса.

Братья Мадуро играли в оркестре Армандо, и они сразу загорелись моей идеей. Сейчас они работали бесплатно, но мы договорились, что в случае успеха я, в свою очередь, буду бесплатно выступать на их концертах, на разогреве. По моему мнению, и то и другое могло быть интересным, но я был совершенно не уверен в том, что мы понравимся консервативной литературной публике. Повторю: мы жили в тени Хосе Марти, апостола Кубы, викторианского джентльмена. Несмотря на свои речи о расовом равноправии и эмансипации рабов, он вряд ли согласился бы, чтобы чтение его стихов о свободе и процветании сопровождала музыка негритянских барабанов.

Спустя две, максимум три минуты я понял, что нас постиг успех. Чтение под стук барабанов заставило меня почувствовать ритмическую свободу. Строки стихов были четкими, часто рифмованными, но, слыша барабаны за спиной, я мог ярче произносить их, синкопировать, взять невыносимо долгую паузу и в конце концов выплюнуть слова со скоростью автоматной очереди. Единственное, за чем мне следовало следить, это за тем, чтобы говорить достаточно громко. По прошествии нескольких минут — двух, трех или четырех? — появилась первая реакция. Кто-то воскликнул: «Aye [25]!» после особенно удачной строфы. Я вспотел. Я осмелился бросить взгляд на Хуану и Миранду, сидевших за столиком справа от меня. Они кивали в такт музыке и улыбались. Новая строфа — обе расхохотались, абсолютно синхронно: они снова были Аной. Хуана сейчас тоже закричала «Aye!». Или это была Миранда? Стихотворение было о танцах, и поэтому в небольшой паузе между строфами я сделал пару неловких танцевальных движений, специально для них.

Что меня завораживало в новой поп-музыке, так это как исполнители могли гипнотически повторять припев бесконечное количество раз. Может ли поэт сделать то же самое? Есть только один способ это узнать. Я намеревался закончить первое стихотворение, четырежды повторив заключительную строку, — так было написано в рукописи, которую я вызубрил наизусть. Но я чувствовал, что увлек публику, и повторил ее восемь раз… двенадцать… шестнадцать. Начал варьировать акценты, так что каждый раз у меня получался разный ритм. Улыбки свидетельствовали, что я достиг нужного эффекта, а часть зрителей даже начала подпевать мне хором. Двадцать раз… и как раз в то мгновение, когда игра могла стать скучной, я поднял указательный палец, и барабаны замолчали.

— Большое спасибо, — сказал я.

Зал взорвался аплодисментами, которые долго не стихали. Я пытался уловить в них оттенок вежливости, но его не было и в помине. Я исполнял стихотворение не меньше шести-семи минут, но они кричали: «Más! Más! [26]»

Братья Мадуро синхронно, словно отрепетированным движением, стерли со лба пот рукавами желтых рубашек. Сестры Эррера салютовали мне своими бокалами явно отрепетированным движением — и я заговорил в другом ритме, и я сказал:

— Сейчас я расскажу историю о женщине, которая научила меня писать, о том вечере, когда луна была апельсинового цвета, и как я отблагодарил ее тем, что заблевал ее черные потрескавшиеся туфли.

Внезапно Хуана перестала смущаться. Наоборот, она взревела от радости, а я достал из кармана брюк клаве и начал отбивать ритм вместе с братьями — две желтые рубашки и одна зеленая, как у бразильских футбольных болельщиков, — а через пару минут начал читать.

И это стихотворение тоже хорошо принимали: многие читали его в журнале или присутствовали на премьерном исполнении и теперь наслаждались тем, как я доработал эту историю. Но я начал понимать, что это представление не может длится бесконечно, что этот стиль требует больших усилий как для исполнения, так и для восприятия. Наверное, трех стихотворений будет достаточно. И первым делом я ощущал, как среди слушателей зреет вполне определенный вопрос: Ну да, это все замечательно и ново, смело и интересно, но насколько он хорош без этих барабанов?

Этот вопрос я предвидел. Поэтому третье и последнее в тот вечер стихотворение, сильно переработанную версию «Плая-Ларга», мы отрепетировали так: братья отбивали быстрый экстатический ритм, а барабаны бата исполняли современные синкопы до тех пор, пока я не доходил до момента, когда учебный батальон 223 добрался до Плая-Ларга. Солдатские сапоги провалились в песок, застрочили пулеметы — я имитировал их: так-а-так-а-так-а-так-а-так-а-так-а-так-а! — и тут барабаны замолкали. Я продолжал в одиночку, читал стихотворение в том же лихорадочном ритме, так напряженно. что задыхался между предложениями, и никто не сомневался в том, что прочитанное мною было войной. Что мой язык создавал войну, что был хаос, и шум, и пулеметы, и пот, и горячее-горячее палящее солнце, до тех пор пока я не замедлил ритм, описывая, как кровь течет по песку, как она медленно рисует пурпурные розы, иероглифы, карты. Когда я закончил чтение, то, по предварительной договоренности, братья Мадуро исполнили соло продолжительностью в пару минут и сорвали аплодисменты, предназначавшиеся мне. Я уже ушел со сцены и сел за столик, и Хуана протянула мне ледяную бутылку пива и стерла пот с моего лба своим голубым шифоновым шарфиком.

— Рауль, ты был неподражаем, — прошептала она.